Никон - Владислав Бахревский

Дом Мелешки Карамаза стоял сам по себе, отдалясь от уличного ряда. Двухэтажный, каменный, с каменными амбарами — был он всем напоказ и как бы даже в укор.

— Мелешка хорошие деньги заплатил, чтоб особняком построиться, — сказал Струна. — Тобольск на пожары везуч. Десять лет тому назад дотла сгорел. И в сорок шестом горели, и в сорок восьмом…

Встречала Аввакума жена Карамаза.

Тихая милая женщина подошла под благословение и, пошептавшись со Струною, обратила на протопопа печальные виноватые глаза:

— Он у нас, батюшка, к попам неистов.

Аввакум скинул шубу и, не удостоив женщину ответом, спросил:

— Идти куда?

— Да вот! — Она нерешительно дотронулась рукою до двери.

Аввакум, поклонясь низкому косяку, тотчас вошел в горницу.

Первое, что увидел: в красном углу — пусто. Ни икон, ни лампады. Людей тоже не было. Но уже в следующее мгновение Аввакум заметил притаившегося у печи человека.

— Здравствуй, Мелеша! — сказал ему Аввакум.

Человек, льнувший к печи, выглянул, готовясь тотчас спрятаться, — так дети играют.

— Ты кто? — спросил Мелешка, и лицо его дрогнуло, не зная, нахмуриться ли, или улыбнуться.

— Я — Аввакум, гонимый царем и патриархом.

— Гони-и-и-мый? — растягивая слово, переспросил Мелеша.

— Коли за три тыщи верст турнули из града стольного, стало быть — гонимый.

— Гонимый, — согласился больной, глядя на протопопа измученными, но и сострадающими глазами. — Ты что же, не знаешь, что я бешеный? Я — колочу попов, больно колочу! Не говорили тебе? Обманули?

Смотрел цепко, ждал, что протопоп соврет.

— Как не говорили — говорили! — Аввакум, не обращая на Мелешку внимания, снял с себя большой крест, поставил на угольник.

— Ты меня не боишься, что ли?! — удивился больной.

— Ни тебя, ни твоего беса, — сказал Аввакум, читая молитву и кланяясь кресту.

— А если я тебя… в спину? Ножом?

Аввакум опустился на колени и правою рукой твердо и властно указал на место возле себя.

— Сюда становись!

Мелешка хихикнул, но приказание исполнил, встал рядом с Аввакумом. Затих. Аввакум повернулся к нему и увидел — нож. Мелешка держал его зубами, и в глазах его прыгали счастливые сумасшедшие зайчики.

Протопоп опять перекрестился и вдруг отвесил купчишке такой звонкий щелбан, что у того из глаз сами собой покатились слезы. Протопоп брезгливо взял нож, кинул его через себя и, ухватив Мелешку за тощую шею, нагнул до самого пола.

— Молись, дура! Молись, стоеросовая!

Мелешка ужом вывернулся из-под руки, забился в угол. Коленки прижал к груди, стал мокрый вдруг, словно его в воду окунули. С каждой, кажется, волосиночки капля свисает.

— Боюсь молиться! Боюсь!

— Бога, что ли, боишься?

— Дьявола.

Глаза, будто раздавленные, смялись, слезы потекли в три ручья.

— Дьявол страшен, да и над ним Бог! — Аввакум сказал это спокойно и тотчас взъярился, заорал на Мелешку: — Душу! Душу свою шкодливую отвори! Кидай навоз души твоей окаянной на меня! Протопоп Аввакум выдюжит, вымолит тебя из лап с когтями!

Мелешка подскочил, вцепился, как бурундук, в грудь Аввакума:

— Вымоли! Вымоли!

— Вымолю, коли ничего не утаишь. — Встал, взял крест с угольника, вложил Мелешке в руки. — Говори.

Не больно велика, но кровава была исповедь Мелешки Карамаза. Поехал он на Север на трех ладьях торговать хлебом. Две ладьи в бурю потонули, третью казаки захватили. Остался при нем мешок бисера. Стал бисером торговать. Хорошо наторговал. И снова ограбили. Ни с чем вернуться — только людей смешить. Собрал Мелешка малую артель из пяти горемык, напал на стойбище ламутов. Поделили добычу, вышло, что все утерянное вернул разом. Но ламуты те были с русскими в дружбе, пожаловались казачьему атаману, и пришлось Мелешке, бросив казну, бежать. Ушли на дальние северные реки, коим имени нет. Нападали на стойбища, в живых, кроме собак да оленей, никого не оставляли, ни старых, ни малых. С великой казной возвращалась артелька с кровавого торга. Видно, каждый, глядя на товарищей, что-то смекал, но всех опередил Мелешка. Угостил артельку купленным за свой счет вином. Пили с куражом. Мелешка знал сговор артельщиков: избавиться от него, от лишнего пайщика… Только вино было с доливочкой. Уснули артельщики и не пробудились. Мелешка покидал их в реку, бо́льшую часть казны спрятал, с малой частью вернулся жив и здоров. Ничего-то с ним после северных бурь не сталось, кроме малого. Что ни ночь — снился ему один и тот же сон: стоит у изголовья некто рогатый и темный, а в косматых лапах его — лазоревое яичко. Перебрасывает этот некто яичко из лапы в лапу и улыбается красным, как кровь, ртом.

«Что это у тебя?» — спрашивает Мелешка у темного, а тот пуще скалится:

«Не знаешь, что ли?»

А Мелешка знает: то душа его, рожденная невинной, погубленная алчностью.

Замолчал Карамаз, головы не поднимая.

Причастил его Аввакум, отвернувшись. Сил не было на Мелешку смотреть. Не ведал протопоп за людьми этаких пропастей. Смутился.

Но искус осилил-таки, победил в себе человека.

— Бог милостив! — сказал Аввакум Мелешке. — Помолимся.

И принялся петь и поклоны класть, распалясь, плакал, бил в грудь себя и за волосы таскал. И рядом с ним, смиренный, как тень, молился грешник Мелешка Карамаз. Весь день дотемна молились, покуда не приехали на санках за Аввакумом из церкви — на вечерню пора.

Помазал протопоп грешника святым маслом да и полетел на лихих службу служить.

После такого усердия еле до дому доплелся в тот день.

А Мелешка-то воспрял.

Через неделю уж и на люди показался.

Аввакумовой церкви пожертвовал щедрой рукою, протопопу лисью шубу прислал и шапку добрую. И стало в Вознесенской церкви на службах тесно. Приходили кто молиться, кто лечиться, а кто протопопа послушать. Протопоп на проповеди говорил о патриархе слова неистовые. Никон-де самого Сатаны предтеча. Вера в Москве нынче порченая. От молитв и крестов силы прежней нет. А сама русская церковь как невеста, выпавшая посреди поля из женихового возка. Стоит одна-одинешенька, а кругом волки. Жених — Христос, но Христос велик и могуч силою любви. А где она теперь, любовь, когда кругом обман? Когда и молитвы обманные, и знамение крестное — обманное же?!

Привели к Аввакуму известную на весь Тобольск кликушу. Кликуша впадала в неистовство от звона колоколов, до розовой пены на губах корчило бедную. Чтоб звона не слышать, женщина затыкала уши и лезла в сундук.

— Никакому лекарю и никакому лекарству не поддается, — рассказывали Аввакуму сердобольные бабы, приведшие кликушу. — Ее и в соху запрягали — целое поле вспахала. Весь пост Великий с хомутом на шее ходила… Секли. Плетью секли. Секли веником из разных трав. Петушиными головами кормили.