Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

накладывалась «обособленность крестьян в особое (социально сегрегированное[1277]) низшее сословие, оторванность его от интеллигенции…, — что придавало, по словам Н. Головина, — революционному процессу, происходившему в крестьянской среде, характер как бы обособленной аграрной революции»[1278].

«В крестьянской стране при революционном, республиканском правительстве, которое пользуется поддержкой партий эсеров и меньшевиков, имевших вчера еще господство среди мелкобуржуазной демократии, растет крестьянское восстание…, — отмечал 29 сентября Ленин статье «Кризис назрел», — Официальные эсеры… вынуждены признать, что через семь месяцев революции в крестьянской стране «почти ничего не сделано для уничтожения кабалы крестьян»… Ясно само собою, что если в крестьянской стране после семи месяцев демократической республики дело могло дойти до крестьянского восстания, то оно неопровержимо доказывает общенациональный крах революции, кризис ее, достигший невиданной силы, подход контрреволюционных сил к последней черте…, все симптомы указывают… именно на то, что общенациональный кризис назрел…»[1279].

Данные Главного земельного комитета и Главного управления по делам милиции свидетельствовали, что «в октябре крестьянское движение поднимается уже на ступень войны»[1280]. «Подобный вывод делает и большая часть эмигрантской исторической литературы, почти так же оценивает положение подчас и обостренное восприятие современников», — отмечал С. Мельгунов. Он приводил «непосредственное свидетельство одного из тех, кому пришлось играть роль «миротворца» в деревне» в то время, — эсера Климушкина». Канун большевицкого переворота, по характеристике последнего, был периодом «погромного хаоса»[1281].

Правда сам С. Мельгунов, опираясь на материалы о разгроме имений, по его словам, «единственной более или менее полной статистики аграрных волнений» Управления по делам милиции, опровергает подобные утверждения. По его мнению: «Материалы не дают никаких данных для утверждения, что перед большевицким выступлением аграрное движение», приобрело массовый характер, хотя «действительность как будто бы подтверждала противоположное…»[1282].

Действительность обрисовывал сам управляющий Министерством внутренних дел И. Церетели, который в циркуляре губернским комиссарам констатировал явление полной деревенской анархии: «захваты, запашки чужих полей… племенной скот уничтожается, инвентарь расхищается; культурные хозяйства погибают; чужие леса вырубаются… Одновременно частные хозяйства оставляют поля незасеянными, а посевы и сенокосы неубранными». Министр… приходил к выводу, что создавшиеся условия ведения сельского и лесного хозяйств «грозят неисчислимыми бедствиями армии, стране и существованию самого государства»[1283]. Данные Управления по делам милиции, на которые ссылается С. Мельгунов, прямо свидетельствовали о росте числа крестьянских выступлений (Гр. 3) и о «расползающейся по стране анархии»[1284].

Гр. 3. Число крестьянских волнений, по данным газеты «Рабочий» и Управления по делам милиции[1285]

Наступившее (в июле-августе) некоторое успокоение (Гр. 3), по словам Н. Головина, объяснялось приостановкой разложения армии после неудачи июльского наступления и «конечно… временем уборки хлебов, когда, как общее правило, крестьянские волнения временно затихают»[1286]. Наибольшее количество крестьянских выступлений, почти половина из всех по 12 районам, наблюдалось в 2-х: Центрально-черноземном и Средневолжском[1287].

В октябре число имений охваченных движением увеличилось на 43 % по сравнению с сентябрем[1288], «революционный пожар пылал уже вовсю в 22 губерниях, — по словам «белого» ген. Н. Головина, — Это была настоящая крестьянская война»[1289]. Однако только непосредственная угроза большевистского выступления вынудила предпарламент 24 октября принять решение о передаче земли в ведение земельных комитетов — впредь до решения вопроса Учредительным собранием. В ночь на 25 октября, эту резолюцию отвезли в Зимний дворец на утверждение, но было уже поздно…

Работы!!!

Желаю, чтобы год укрепил всеобщее убеждение, что народная бедность есть корень всех бед. Революции производятся желудком. И наши события последних лет носили только внешнюю политическую окраску, коренились же они все в той же экономической подоплеке.

А. Гурьев, экономист, 1910 г.[1290]

В городах движущая сила революции сказала свое решающее слово уже в феврале 1917 г. Неслучайно, едва образовавшись, Временное правительство «верное заявленному лозунгу «социального мира», вынужденное считаться с силой революционного пролетариата, прибегло к уступкам, широковещательным обещаниям либеральных реформ рабочего законодательства»[1291]. Уже 20 марта министр торговли и промышленности А. Коновалов, миллионер, владелец крупных подмосковных фабрик, поставил во главу своей программы… (создание) особого Министерства труда»[1292].

24 марта, по требованию Советов, Коновалов ввел (по соглашению рабочих с предпринимателями[1293]) на петроградских заводах и фабриках 8 часовой рабочий день, предоставил автономию рабочим комитетам, начал вместе с представителями хозяев устраивать специальные арбитражные суды для разрешения производственных споров[1294]. Против 8 часового рабочего дня выступила не только буржуазия, но и солдаты, мотивировавшие тем, что они исполняют свой долг на фронте круглосуточно[1295]. Совет был вынужден разрешить работодателям с согласия фабричных комитетов увеличивать продолжительность рабочего дня с оплатой сверхурочных[1296].

Однако скоро все социальные требования отошли на второй план, а рабочее движение сконцентрировались лишь на одной теме — повышении заработной платы. «Это был самый насущный вопрос для всей России…, — пояснял В. Чернов, — Для провинции он был еще важнее, чем для Петрограда; по оплате труда Петроград являлся оазисом в Сахаре первобытной эксплуатации»[1297]. «Отдельные забастовки успеха не приносили; там, где рабочие получали прибавку к зарплате, промышленники с лихвой компенсировали ее повышением цены на продукцию, поэтому рост цен постоянно превышал рост жалованья. Положение усугублялось продолжавшимся падением курса рубля…»[1298].

В противоречие с этими оценками вступали расчеты С. Прокоповича, согласно которым реальная заработная плата рабочих в 1916 г. составила 106 % от уровня 1913 г., снизившись в 1917 г. до 99 %[1299]; согласно расчётам С. Струмилина, эти показатели составили–91 % и 82 % соответственно[1300]. При этом, добавлял Струмилин, доходы петербургских чернорабочих во время войны росли опережающими темпами, относительно общего роста потребительских цен: в 1908 г. — остаток, после вычета на питание, составлял 45 % заработной платы рабочего, в 1914 г.–56 %, в 1915–58 %, 1916 г.–75 %, а в 1917 г.–71 %[1301]. Если у рабочих была такая прекрасная жизнь, как пишут С. Прокопович и С. Струмилин, то что же тогда сподвигло их на свершение двух революций?

При этом, во-первых, прекрасные показатели жизни рабочих С. Струмилина находятся в явном противоречии с остатками средств на счетах в сберкассах, по приросту которых рабочие отставали от показателей других социальных групп (Таб. 8). Таким образом, если верить Прокоповичу и Струмилину, то в первый год войны в России наступило невиданное никогда ранее процветание, и при этом суммы большинства вкладов отставали даже от уровня роста товарных цен?!

Таб. 8. Индекс товарных цен и изменение сумм вкладов на книжку, в сберегательных кассах на конец