Три весны - Анатолий Чмыхало

Ничего привлекательного в ней Алеша не нашел. Среднего роста, плотная, толстозадая. Женщина, каких полно в каждом селе. Наверное, и он такой же, Пашка Сазонов.

— Бригадира нет, что ли? — спросил у нее шофер.

— Работал он сутки без передыху и чичас спит. Да, видно, уж пора будить. Хочет кончить полосу до ужина.

— А чем покормишь? — спросил шофер, направляясь к костру.

— Кулеш варю. Подожди малость.

Сазонова будить не пришлось. Он проснулся от шумного разговора и вышел из вагончика, костлявый, черномазый, волосы — кольцо в кольцо. Встал, широко расставив длинные ноги и подперев бока волосатыми руками. Его глаза исподлобья следили за приехавшими.

Алеша подошел к нему, поздоровался. Сазонов ответил незамедлительно, с подкупающей простотой:

— Здорово-те. По какому делу будешь?

— Я из районной газеты. Мы узнали о вашей высокой выработке, и я приехал, чтобы описать опыт.

— Ты ишака видал? — неожиданно спросил Сазонов.

— Да, — удивленный его вопросом, сказал Алеша.

— А я не видал. Но сказывают, что ишак столько везет на себе, что спина дугой прогибается. Переставляет ишак ноги и везет. Вот и весь его опыт. И мы так же.

— Ну, а почему не все так работают?

— Все стараются, да кой у кого кишка тонка. Я в прошлом году прицепщика запахал насмерть. Уснул — и под плуг. И не фронт у нас вроде, никто не стреляет, а тоже вот… Может, совсем и не сон виноват, а голодуха.

— Значит, вы считаете…

— Ничего я не считаю. В соседнем колхозе за два мешка пшенички семерых посадили. Того и гляди, что дадут вышку. Вот она, какая цена хлебу.

— А ты, Паш, приезжему про Митьку расскажи, — шепнула женщина, робко поглядывая то на Сазонова, то на Алешу.

— Что Митька! — отмахнулся Сазонов, но тут же спохватился. — Дак и он с устатку в копну свалился, да и болел к тому. А тракторист и не заметил его.

Алеша слушал Сазонова и думал о том, что редактор прав. Этот тыл неотделим от фронта. Вот в таких деревнях, Соколовках да Ивановках, по всей стране люди не жалеют себя для победы. А что до жуликов и дезертиров, то это ржавчина. Она и на фронте есть, только там ее легче распознать. Там человек весь на виду, куда бы он ни пошел, что бы ни делал. А в тылу можно спрятаться за должностью, за спиной родственника или дружка. Почувствовать себя незаменимым.

— Хорошо, Сазонов. Но на войну ты просился?

Тракторист улыбнулся своим воспоминаниям:

— Было поначалу. Вроде как совесть убивала. На передовой кровь льется, а я все тут. К директору эмтеэс ездил проситься на фронт. Да потом раздумался, что колхоз оставить на произвол судьбы нельзя. Я ведь двужильный. Мне в аккурат двух дюжих мужиков на прицеп надо, чтоб двадцать часов работать. Вот ты спрашиваешь про гектары. Дал я вчера и третьего дня по две с половиной нормы. А почему? Да потому, что норма рассчитана на восемь часов, а я прихватываю лишнего. Пожалел вот их и остался, — Сазонов кивнул на женщину. — А ты, я вижу, фронтовик.

— Фронтовик.

— Айда на полосу. Там потолкуем, — сказал Сазонов с подчеркнутой доброжелательностью и зашагал к трактору.

Он допахал загонку до ужина и переехал на соседнюю полосу. Пока прицепщик очищал корпуса плуга от налипшей на них земли, Алеша и Сазонов курили. Алеше определенно нравился этот работяга, который вел себя в разговоре уверенно, с достоинством. Мало-помалу Алеша стал с ним на короткую ногу. И позволил себе спросить, будто бы между прочим:

— Как у вас с председателем? Не очень сердится за синяки?

Сазонов сказал сухо, сдвинув брови, бурые от пыли:

— Шофер натрепался? Все в порядке у нас. А к любовнице я хожу, и с женой скандалю. Так и запиши, корреспондент.

— Зачем это мне? Совсем не надо. Я только так… Не вяжется, Сазонов… Передовой советский человек… — забормотал Алеша.

Сазонов захохотал. Он явно не ожидал от Алеши таких слов. Затушил о голенище и бросил подальше окурок.

— Передовой человек… — раздумчиво произнес он. — Чего же он, вроде мерина, что ли? А ежели мне баба по душе, и ежели я ей нравлюсь? Вы в газете не пишете, как быть нашему брату. Вы только про норму разные статейки сочиняете.

Алеша не нашелся, что ответить на это, и снова заговорил о цели своего приезда в тракторный отряд. Сазонов понял, что нужно газете. За многие годы работы (ему было тридцать) Сазонову не один раз приходилось встречать корреспондентов. А вопросы у них, что близнецы. Больше всего заправкой да смазкой машин интересуются.

— Тогда пиши, — сказал он тоном бывалого человека:

— «Военная весна сорок пятого года зовет нас к новым победам в труде»…

На обратном пути в Ачинск шофер снова не закрывал рта. И откуда только брались у него смешные и грустные истории, которые он перемежал рассказами о собственных приключениях! И хотя в его жизни ничего выдающегося не было, он преподносил ее, как сплошной подвиг.

Изо всей шоферской болтовни Алешу заинтересовал лишь случай с отцом Пашки Сазонова. Старший Сазонов был партийным, создавал колхоз в деревне. А в этих глухих местах тогда бродили кулацкие банды. Жгли колхозное добро, убивали активистов. И сюда однажды нагрянула банда, привел ее местный богатый мужик.

— Такая была расправа, что кровь лилась рекою, — говорил шофер. — Мы не заезжали в село, а там есть братская могила, прямо под окнами у правления… Искали бандиты и Пашкиного батьку. А он к тому самому кулаку на сеновал пробрался и спрятался в сене. И остался живой. Правда, через несколько месяцев его шарахнули из-за угла. Из боевой винтовки, прямо в сердце.

Об этом написал Алеша в своей статье. А статья была не столько про нормы, сколько про нелегкую жизнь деревни.

Редактор похвалил Алешу. А статью о Соколовке Алеша послал отцу. «Нет, папа, жалость твоя была не к месту. Не разглядел ты в кулачье лютого, готового на все врага».

Алеша искал Наташу. Он написал на фронт подполковнику Бабенко. Она усачу непременно сообщит о себе. А в том, что Наташа жива, Алеша нисколько не сомневался. Она должна жить.

Номер полевой почты своей дивизии Алеша знал. Только бы не перевели никуда Бабенко. Впрочем, он написал прямо на конверте, чтобы письмо переслали туда, где служит теперь подполковник.

Шла к концу уже вторая неделя, а от Бабенко ничего не было. Однако хотел Алеша невозможного. Лишь на фронт письмо должно идти с полмесяца. Войска были теперь далеко за границей.

Алеша много работал в редакции, ходил на репетиции, а если вечером выдавалась свободная минута, забегал к Ваньку.

Вера предлагала Алеше помощь. Она могла бы, например, постирать белье. Но Алеша отказывался. У него всего была одна-единственная пара белья, которую постоянно носил, а стирал прямо в бане. И высыхало белье на нем. Разумеется, Алеша не говорил об этом Вере. Он выдумал типографскую прачку, которая, по его словам, ему стирала.

Вера приносила на репетицию всякую снедь и пихала ее в карманы Алеше. Он пробовал было возражать, но куда там! Вера хмурилась, ворчала, и он сдавался. Вообще она в отношении его применяла такую власть, перед которой он пасовал. Свою уступчивость Алеша объяснял тем, что Вера мудрее его в житейских делах, потом ведь это не какая-то барышня — в одной школе учились, давно знакомы.

Бывало, что не увидев Веру день-другой, Алеша тосковал о ней. Он чувствовал, что ему недостает ее. По ночам бесился, думая, что она сейчас с Ваньком, а не с ним, Алешею. Тогда вскакивал с дивана, грудью припадал к столу и писал до утра. Это были и стихи, и письма ей, которые он тут же рвал и бросал в корзину.

Но боль проходила. Чаще всего на следующий же день Алеша подтрунивал над собою. Тоже вбил себе в голову чушь.

Ванька он считал не очень далеким, но и не глупым человеком. Он даже по-своему умен, такие обычно умеют потрафить начальству и быстро делают карьеру.

Но по временам Алеше казалось, что он слишком пристрастно судит Ванька. Во-первых, разные у них характеры, и требовать от него того же, что в тебе самом, было, по меньшей мере, наивно. А во-вторых, Ванек жил с Верой.

Репетиция «Леса» закончилась. Это был последний прогон. Предстояла «генералка», а за ней — премьера. Кружковцы чувствовали себя немножко усталыми, немножко взвинченными. Они собрались на сцене вокруг Агнии Семеновны, которая должна была сказать свои замечания.

Демидов ходил в глубине сцены, заложив руки за спину. Он остался доволен игрой Алеши. Едва закрылся занавес, Демидов ухватил Алешу за руку и, выпятив нижнюю губу, прищелкнул языком:

— Ах, как это у вас, Алеша!.. Особенно то место, когда вы уже на авансцене. «Послушай, Карп!»… Да такое благородство в лице, такая величественность жеста! И пропадает, совершенно исчезает граница между актером и человеком. Он уже не играет, а страдает глубоко и бесконечно. И поднимается до подлинного трагизма.