Три весны - Анатолий Чмыхало

Алеша провел Ванька к себе, усадил. Закурили, и Ванек, оглядевшись, стал посмелее. Он расстегнул верхние пуговицы кителя, совсем по-домашнему откинулся на спинку стула.

«Чего это он ко мне?» — тревожно подумал Алеша.

Ванек стал выговаривать Алеше за то, что тот давно не бывал у него в доме. Ну разве так поступают друзья! И еще Ванек договорился в одном месте, что Алеше выдадут ордера на военный шерстяной костюм и фуфайку. Это будет стоить совсем дешево, а материал — первый сорт. Ванек тут знает всех, и ему никто не откажет.

— А драчку ты затеваешь напрасно, — заискивающе сказал Ванек. — Какая тебе польза, если Елькина арестуют и осудят? Да и кто его судить будет, когда все в городе за него! Он для них свой, а ты кто? Подумай хорошенько, пока не поздно.

— Значит, советуешь молчать? — процедил сквозь зубы Алеша.

— Понятное дело. Ну чего тебе за нее заплатят?.. Изорви ты эту самую…

— Фельетон?

— Вот именно. Изорви фельетон! Ты не пожалеешь. Все у тебя будет, — горячо зашептал Ванек, косясь на плотно прикрытую дверь.

— А мне от Елькина ничего не надо, Ванек, — повысил голос Алеша.

— Да не от него, а вообще… И не кричи ты!.. Я сказал, что ты мне друг, и мы все уладим. Ты ведь пока что не разобрался в здешней обстановочке, не сориентировался.

— Нет, Ванек, ничего я не сделаю. Его, подлеца, судить будут. Что заслужил, то и получит. И я бы на твоем месте не защищал мошенников.

Лицо и шея у Ванька покраснели от напряжения, ему хотелось наговорить Алеше тысячу самых резких слов, но он сдерживал себя. Ванек знал, что руганью не возьмешь. А он должен добиться своего. Ведь если фельетон не пойдет в газете, Ванек станет в своем кругу чуть ли не героем.

— Послушай, Алеша. Мы учились вместе, дружили. Я готов был всегда заступиться за тебя. И заступался. А когда мне от тебя понадобилось…

— Это не тебе, — прервал его Алеша. — Это Елькину.

— А может, и я горю на этом деле, — мрачно сказал Ванек, опустив взгляд.

— Ты? Врешь, Ванек! Врешь ведь!

— Ну, а если бы горел? — Ванек круто повернулся к Алеше.

— Я бы все равно фельетон напечатал, — после некоторого молчания ответил Алеша.

— Значит, ради красного словца не жалеешь мать и отца? — голос Ванька зазвучал глухо и угрожающе.

— Как хочешь, так и считай.

Ванек ушел не попрощавшись.

Афиши спектакля, отпечатанные в типографии на оберточной серой бумаге, глядели на ачинцев с каждого забора. У завзятых театралов начались волнения. До войны в городе этот спектакль шел с успехом, о нем помнили. Театралы отдавали должное и теперешним артистам. Чего, мол, бога гневить понапрасну — играют! Но до войны было, о!.. Ачинцы, что постарше, закрывали глаза и млели от восторга.

Алешу злили эти разговоры. Ему хотелось бросить театралам в лицо, что до войны были хороши не одни спектакли — все было хорошо! И зрители, изрядно постаревшие с той поры, тосковали не столько по вдохновенной игре артистов, сколько по собственной молодости. Ушла она, утекла безвозвратно ваша молодость, тю-тю ее! Морщины залегли глубоко, и мешки под глазами.

А не избалованная зрелищами молодежь ждала спектакля, словно праздника. Не часто бывало такое в Ачинске за последнее время. В театре по вечерам обычно устраивались танцы да иногда выступал какой-нибудь тощий гастролер с гирями. Правда, заезжали в Ачинск и плясуны, но выступали всего один раз. Плясали они хуже базарных цыган. К тому ж, уезжая из Ачинска, прихватили с собой изрядный кусок плюша от занавеса.

Перед премьерой кружковцы жили тревожно. Боялись, что билеты не будут проданы, что портниха не успеет дошить костюмы, что кто-то заболеет перед самым спектаклем. Демидов поминутно хватался за сердце и пил валерьянку. Ему мерещились накладки и провалы.

— Только не волноваться! — говорил он, вздрагивая всей спиной.

Кружковцы жались друг к другу, как овцы, завидевшие волка. Но что они могли поделать теперь! Они были обречены или на аплодисменты или на ехидный смех и ропот зала. Чем дело кончится, никто не пытался предсказывать. Лишь Агния Семеновна нарочито веселым голоском хотела вселить бодрость в своих артистов. Однако ее выдавали глаза. Они глядели испуганно и устало.

И этот день наступил. Он был отмечен началом ледохода. Часа в три, когда жаркое солнце хлынуло на город, река вдруг глухо заворочалась, зашумела. Лед не выдержал ярого натиска весны: дрогнул, стал лопаться, ошалело кружиться на воде. Сперва прошли сахаристые поля. И вскоре между льдинами появились голубые просветы.

По берегу Чулыма толпились люди. Они показывали на воду и ошалело кричали, но слов нельзя было разобрать из-за треска и грохота огромных льдин, наползавших одна на другую.

Алеша стоял на самом обрыве и щурился от яркого солнца. Ледоход он видел впервые. Это было впечатляюще.

Чья-то рука сзади легла на плечо Алеши. Он быстро повернулся и увидел Веру. Она улыбалась ему. Казалось, что Вера нисколько не озабочена предстоящим спектаклем. Лишь радовалась встрече с дорогим ей человеком, для нее не существовало ничего больше на всем белом свете.

Алеша почувствовал слабый запах ее духов. И у него то ли от этого запаха, то ли от чего-то другого слегка закружилась голова, когда они вышли из толпы и направились к театру.

— Снова сюда? — остановилась она у театрального подъезда. — Не хочу. Вечером, но не сейчас. Пойдем лучше вон туда, — она показала на противоположный конец города, где на холме виднелась березовая роща.

Они шли, и Алеша смотрел на нее украдкой. А Вера тихонько посмеивалась.

— Чему ты? — спросил он.

— Весне, — сказала она и поджала свои влажные губы.

На холме когда-то было кладбище. Его опоясывала ограда, выложенная из красного кирпича. Могилы давно сравнялись с землей, еще в двадцатые годы комсомольцы намеревались сделать рощу местом отдыха. Но, говорят, сколько ни играл на горе коммунальный духовой оркестр, он не привлек туда ачинской молодежи. Видно, тени усопших отпугивали парней и девчат.

Сейчас холм сочно зеленел от набиравшей силу травы. На ветвях берез, еще голых, но готовых дружно выстрелить почками, посвистывали пичужки. И птичьи песни, вместе с зеленью полян и голубым простором, открывавшимся взору, звучали симфонией. И не было у этой симфонии ни начала ни конца.

Опершись рукой о гладкий, белый ствол березы, Вера долго, не отрываясь, глядела вдаль. Ей были видны поля и перелески за рекою, и улицы города до самых дальних его окраин, и поезда, спешащие к далеким станциям. Верины тонкие ноздри раздувались и вздрагивали.

— Алешенька, — сказала она, не поворачиваясь к нему, — сегодня я многое поняла, о чем даже не догадывалась никогда. Счастья не нужно ждать, само оно не придет. Никогда! Нужно идти ему навстречу. И я иду.

— Мы оба идем навстречу счастью, — задумчиво произнес Алеша.

— Не знаю, — лукаво проговорила она, сверкнув в его сторону глазами. — Сегодня я сделала еще один шаг. Я сказала ему, что люблю тебя и что ничего с собой не поделаю.

Алеша повернул ее лицом к себе и поцеловал в губы.

В театр они пришли намного позже назначенных шести часов. Их уже искали. Спрашивали об Алеше в редакции. Посылали за Верой домой, но ее дом был на замке. Агния Семеновна, встретив их в фойе, укоризненно развела руками:

— Ну как же так! Ну как же так!..

Демидов в клетчатом костюме Аркашки, с отвисшей нижней челюстью пританцовывал на лестничной площадке:

— Только не волноваться!

От него за пять шагов несло валерьянкой. Когда он сел гримироваться, пальцы у него прыгали, и он еле натянул на голову рыжий парик.

— Не спорьте, дорогие мои. В споре не только рождается, но иногда и умирает истина. Не надо, — со слезами на мутных старческих глазах убеждал он.

Но никто не спорил. Гримировались молча. Лишь Агния Семеновна, несколько успокоившаяся, наказывала очкастому помрежу Сереже:

— В начале второго действия притушите свет. Затем потихоньку выводите его. Ярче, ярче…

В фойе понемногу нарастал шум людских голосов. Это значило, что в театр стали прибывать зрители. Потом захлопали сиденья в зале.

Спектакль начался без опоздания. Когда распахнулся занавес, гул в зале стих. Только на галерке раздраженно басил кто-то, искал, очевидно, свое место.

Публика принимала спектакль пока что весьма сдержанно. Но Демидов, как только мог, успокаивал всех, кто был за кулисами:

— Сорок лет играю в «Лесе» и, поверьте мне, всегда так. Тут любую знаменитость выпускай — не сорвет аплодисментов. А вот посмотрите, что будет дальше.

Он оказался пророком. Уже во втором действии зал то мертво притихал вдруг, то взрывался хлопками и поощряющими возгласами. Зритель бурно встречал почти каждую реплику Алеши. Негодование сменялось радостью, радость — досадой.