Три весны - Анатолий Чмыхало

— Я предлагаю выпить за боевое крещение журналиста Алексея Колобова. Оно прошло у него как по маслу! — предложил Василий Фокич.

— Хорошенькое масло! — возразил Алеша.

— А ты хотел, как Цезарь: пришел, увидел, победил? Так, что ли?

— Вроде так.

— Журналист должен делать свое дело спокойно, и с дальним прицелом. Да-да! Он, как никто, работает на будущее.

— Вот какой ты у меня! — шутливо воскликнула Вера.

— За мужа, надеюсь, выпьете? — сказал Василий Фокич.

— За мужа выпью, — Вера чокнулась со всеми и пригубила стакан.

Директор типографии вскоре опьянел. По комнате поплыл храп. Василий Фокич толкнул старика в бок. Но Вера запротестовала:

— Пусть спит.

Директор типографии будто услышал Веру. Он стал выводить носом такие трели, что Алеша сказал:

— А ведь весело без патефона. Хоть пляши.

Василий Фокич еще побеспокоил старика, и тогда тот, не открывая глаз, заговорил:

— Мы в Кургане вместе со Всеволодом Ивановым были. Работали наборщиками. Потом он стал писателем, а я — читателем. Он — пишет книги, а я ничего не пишу. Не умею. Я больше по технической части. Вот и рассуди нас: кто прав, кто виноват.

— Вы оба правы, — сказала Вера.

— Оба не могут быть правы, потому что он пишет книги, а я не пишу. Я больше по технической части, — и смолк, и захрапел снова.

Постучали в калитку, потом в ставни. Сквозь сон Алеша слышал, как протяжно заохала, поднимаясь с постели, хозяйка. Как она отвечала кому-то через закрытое окно и тут же вышла на крыльцо. Алеша почувствовал рядом ровное дыхание Веры и успокоился. Мало ли по каким делам могли прийти к хозяйке. И вдруг в прихожей истошный крик:

— Вставайте, милые! Скорее вставайте!

Алешу кольнуло в сердце. Он подумал, что где-то рядом пожар. Может, загорелся сарай, что примыкал к дому и был захламлен мхом, деревянными стружками и еще бог весть чем.

— Что случилось? — испуганно спросила Вера, садясь на постели.

— Победа, милые мои! По радиву передали. А это техничка за Алешей. На работу его зовут. Господи, да неужто она, проклятая, кончилась? Да неужто вернется ко мне сыночек Володенька? Господи!

Алеша быстро оделся. Посмотрел в прихожей на ходики. Было около семи. Вернулся в комнатку. Вера все еще продолжала сидеть в постели. Она протянула к нему теплую руку, он схватил ее, поцеловал. Вера привлекла Алешу, обняла за шею и зашептала в самое ухо:

— Поздравляю тебя, мой любимый солдатик. Теперь уже никто и ничто нас не разлучит.

Утро было ясное, искристое. Все, что могло блестеть на солнце, полыхало ярким огнем. Даже роса, не успевшая просохнуть на крышах домов, на заборах и траве, радужно переливалась, как россыпь камней-самоцветов. Казалось, весна приберегла для этого утра самые сочные свои краски.

Город охватила радостная суета. Похлопывали двери домов, поскрипывали калитки. Люди торопились куда-то, сияющие, пьяные без вина. Босоногие мальчишки стайкой обогнали Алешу:

— Дяденька, победа!

Сердце у Алеши пело. Казалось, все прочие земные радости ничто по сравнению с этой. Победа! Глаза застилались слезой, и в памяти вставало пережитое.

Скуластый и черный от пыли Кенжебаев на четвереньках вылезал из разрушенного окопа, кряхтел и плевался. Это было в ночь Алешиного боевого крещения, даже не ночью, а на рассвете. Пыль, оседая, редела, и все краснее становился плоский солнечный диск.

Из разведчиков вспомнил Алеша Кудинова, манерную, хитрую его ухмылку при знакомстве. И совсем иным был Кудинов перед наступлением: раздумчивым, грустным. Словно чувствовал человек свою скорую гибель. Нужно будет обязательно съездить к его семье или написать.

А от Бабенко до сих пор нет ответа. Или письмо не нашло его или не хочет Бабенко ничего сообщать Алеше. А жива ли Наташа вообще? Ведь ей оторвало ногу. В таких случаях нужна срочная операция. Попала ли Наташа вовремя на стол к хирургу?

Прежде Алеше казалось, что он любит Наташу. Но встретил Веру, и Наташа стала понемногу уходить в тень. Ведь у него не было к ней большого чувства. А Веру он любил всегда. Отношение Алеши к Наташе было отзвуком Наташиного чувства. Теперь же Алеша жалел ее, как дорогого ему человека, разделившего с ним трудности войны. И в то же время Алеше казалось, что он в чем-то виноват перед ней. Ему было неловко за свое счастье.

Окна квартир были распахнуты настежь. И отовсюду рвалось на улицы, разносилось по городу:

— Акт о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии…

Вот и всё! Не быть больше бомбам, не грохотать орудиям. Вернутся домой бойцы, кто уцелел, и пойдет совсем другая жизнь. Прекрасная — лучше довоенной.

— Полная и безоговорочная капитуляция, — шептал Алеша сухими, солеными губами.

На главной улице — у редакции, у аптеки и театра — кипели толпы людей. Горланили фронтовики. Их расспрашивали о событиях двух- и трехгодичной давности. И все, о чем они говорили, казалось очень важным. Потому-то, отталкивая локтями друг друга, пробирались к ним.

У самого крыльца редакции размахивал худыми и длинными руками инвалид с деревянной ногой. Он уже успел хватить самогона. Плакал и целовался со всеми, повизгивая:

— А мы его ря-яз! А ён нас тра-та-та! А мы его из пушки — гох, гох! Спектакля была удивительная. Когда ж окопы немецкие заняли, дышать нечем было.

— Да ну!

— Мутило, нутро выворачивало!

— Это у них завсегда в окопах вонь, — пояснял парень со шрамом через весь лоб. — Они порошком вошь травят.

— Да какой тебе порошок! Дерьмом воняло, — пояснил инвалид на деревянной ноге. И обвел толпу торжествующим, орлиным взглядом. Заметив в толпе Алешу в военной гимнастерке, потянулся к нему: — Браток! — и тут же разревелся.

Алеша поцеловал инвалида в небритую, мокрую от слез щеку. Поймал ноздрями идущий от него запах водки и лука. Бросился на крыльцо. А там танцевал на цыпочках, стремясь разглядеть получше все, что творилось вокруг, актер Демидов. Он обнял Алешу, ткнувшись ему в грудь мокрым и красным носом.

— Необыкновенная радость! — заговорил он дрожащим голосом. — Будут теперь в городах театры, будут великолепные сборы! И я еще сыграю в Ачинске Шмагу… «Мы артисты, наше место в буфете»… Да! — он выпятил нижнюю губу. — А вы, Алеша, могли бы попробовать Незнамова. Впрочем, я вижу вас Муровым, этаким классическим соблазнителем…

— Я спешу, Александр Георгиевич! — нетерпеливо махнул рукой Алеша.

В кабинете редактора на полную мощность хрипел старый, довоенного образца приемник. У него хватало сил лишь для того, чтобы взять самые ближние станции. Сейчас говорил Новосибирск. Передавали для газет последние известия: не спеша и повторяя по нескольку раз трудные слова.

Василий Фокич был весь внимание. Он молча кивнул Алеше и показал на стул. Но Алеша не сел, а подойдя к окну, стал наблюдать за переливавшимся на улице людским потоком. В этом зрелище было что-то похожее на то, что видел Алеша в Алма-Ате в первый день войны. Но тогда впереди была неизвестность.

Под самым окном толпа вдруг расступилась, вытолкнув в круг гармониста. Он отбросил кудри, падавшие на лоб, и заиграл плясовую. А из толпы выскочила молодая пьяная баба в кирзовых сапогах, пронзительно вскрикнула и закружилась, поднимая облако пыли.

«Где-то сейчас радуются победе Костя и Тоня, Ахмет и Лариса Федоровна. Радуется историк Федя», — подумалось Алеше.

А Петеру должно быть горько. Обидно, если все, что говорил он, правда. Алеша написал Ларисе Федоровне. Она узнает у ребят хоть что-нибудь о Ваське Панкове. Теперь будут возвращаться солдаты с фронта, приедет и Вася, коли жив. А не приедет, то кому-то пришлет письмо.

— Сейчас начнут передавать, — прервал Алешины думы Василий Фокич. — Вот тебе бумага, карандаш, садись и принимай.

К полудню специальный выпуск газеты был отправлен в типографию. Алеша освободился от дел, заспешил в библиотеку. Возбужденные люди пели, плясали и просто толкались на тротуарах и мостовой. Неожиданно вынырнуло осунувшееся лицо Жучка. Несмотря на вешнее тепло, Жучок был в своем неизменном дождевике. Он рассыпался дробным, ехидным смехом:

— Что, законник, не вышло? Имел желание погноить меня в тюряге? А тут оно и сорвалось.

— Почему ж сорвалось? — сощурился Алеша.

— А потому, как объявят амнистию по случаю победы. Ты думал, так просто упрятать меня за решетку? Не-ет, Жучок тоже не дурак.

Алеша испытывал гадливость к этому опустившемуся человеку. Вон как торжествует, что его шкуру спасут или уже спасли фронтовики на полях сражений! Неужели Жучок окажется прав, что будет ему и другим жуликам амнистия. Но разве это справедливо? Нет, надо, чтоб они отвечали за свои преступления.

— Знаешь что, Жучок… Амнистируют только тех, кто воевал. А ты ведь всю войну просидел в тылу. По тебе тюрьма скучает, — сказал Алеша.