Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

рассмеялась, уставилась на меня помутневшими глазами и начала выкрикивать: «Новакова! Новакова!». Я пыталась успокоить ее: «Тише, пани Новакова, иначе будут неприятности». Но больная, казалось, не слышала и продолжала кричать: «Новакова! Новакова!».

Менцл услыхал ее крик. Он внезапно появился в дверях, подскочил к Новаковой и с размаху влепил ей пощечину. Бедная женщина зашаталась. Затем этот изверг схватил ее за воротник и пинком вытолкнул в «кинематограф».

Вскоре после этого Новакова была отправлена в Маутхаузен, где погибла в газовой камере. Вместе с ней были удушены две ее дочери, сын и муж.

В тюрьме на Карловой площади узницам два раза в неделю давали к обеду водянистый суп, вареную картошку с жиденькой подливкой и несколькими нитками мяса. Иногда – заплесневелые сушеные овощи либо крупу, а к ужину один раз в неделю тоненький кусочек плавленого сыра. Еще хуже кормили евреек. Ежедневно в обед и ужин они получали лишь бурду, в которой плавали кусочки картошки.

Мы, коридорные, старались облегчить их участь. Надзирательница, судетская немка Сапарова, молча кивала головой, когда мы просили разрешения отнести немного пищи в еврейскую камеру. Бывало, лишь скажет по-чешски: «Ладно, только живо!» Мы быстро и бесшумно ставили на порог камеры ведерце с едой, а Сапарова молниеносно захлопывала дверь, боясь, как бы не заметил Далгауз – уродливый эсэсовский надзиратель. Он с упоением мучил заключенных, особенно коммунистов и евреев.

Утренняя физзарядка мужчин во время дежурства Далгауза превращалась в пытку. У выхода во двор становились два охранника с нагайками в руках. Пробегавших мимо оголенных до пояса узников тюремщики осыпали градом ударов. На тюремном дворе под окнами камер на крюке всегда сушился оттянутый книзу тяжелой брусчаткой бычий хвост – заготовка для новой плетки.

Во дворе заключенные образовывали круг, в центр которого становился Далгауз. Пропитым голосом он отдавал команду:

– Бегом марш!

Все – старые и молодые, здоровые и больные – начинали бег. Надзиратель подгонял людей; они бежали все быстрее и быстрее до тех пор, пока не начинали задыхаться. Тогда раздавалась команда:

– На землю!

Заключенные ложились, а Далгауз, обходя ряды заключенных, словно рабовладелец, хлестал плетью по голым спинам. Если ему казалось, что узник недостаточно глубоко зарылся лицом в грязь, он подкованным сапогом бил его по голове до тех пор, пока узник не терял сознание. Тогда Далгауз приказывал двум заключенным отнести полумертвого человека к воротам. Утренняя «пятнадцатиминутна» под началом Далгауза продолжалась иногда час. Во дворе слышались удары арапника, сопровождаемые грубой бранью. Ежедневно из тюрьмы вывозили трупы.

Одно из окон тюремного коридора выходило в глухой тупик, упиравшийся в Лазарскую улицу, полную движения и жизни. Узницы ухитрялись посылать записки своим находящимся на свободе мужьям, родителям, детям, приглашая их на Лазарскую улицу. Когда в тюрьме мыли окна, то у окна, выходящего в тупик, всегда была давка. Женщины надеялись увидеть своих дорогих и близких, послать им воздушный поцелуй, помахать рукой. Но при этих «свиданиях» родственники должны были вести себя осмотрительно. У окна этажом ниже всегда торчали надзиратели. Нередко в женское отделение прибегал обозленный Далгауз, которому в каждом движении проходящих по улице людей мерещились таинственные знаки, посылаемые заключенным.

Три раза в день узницы «ведерничали» – выносили из камер параши, проходя при этом мимо заветного окна. Они не смели останавливаться, но открытое окно притягивало их словно магнит. Заключенные замедляли шаг, стараясь взглянуть на кусочек незарешеченного мира. Надзирательницы-нацистки Гертлова и Кунертова загораживали окно своими тучными фигурами и прогоняли узниц грубым окриком: «Марш, марш!» Я никогда не видела в глазах людей такой тоски по свободе, как у заключенных в эти минуты. Во время дежурства Сапаровой многим женщинам удавалось на несколько минут задержаться у окна и увидеть родных, стоявших на улице, на расстоянии пятидесяти метров, и ждавших этого момента долгие часы. Я видела радостно сияющие лица женщин, которым посчастливилось увидеть своего ребенка. Стоявшие на улице часто прижимали платочки к глазам; что же касается заключенных, то они никогда не плакали при «свиданиях». Нет, конечно, их сердца были не из камня, но они сдерживались, не желая обострять страдания близких.

Мы стремились облегчить участь товарищей, находившихся в особенно тяжелых условиях. В одной из камер сидела коммунистка еврейка Ирина Пикова – преподавательница средней школы. Во время оккупации ей разрешали работать только в начальных классах еврейской школы. Ирина была связана с движением Сопротивления. В январе 1943 г. ее схватили и упрятали за решетку. При этом избили так, что ноги превратились в сплошной черный кровоподтек. Возник опасный воспалительный процесс. Мы, коридорные, старались облегчить ее страдания с помощью ихтиоловой мази, которую тайно покупали при посредстве чешских надзирателей. У Пиковой была еще и открытая форма туберкулеза легких. Когда дежурила надзирательница Роттерова, нам удавалось уговорить ее выпустить Ирину из камеры под тем предлогом, что она будет помогать нам в уборке. Мы уводили Ирину в камеру коридорных и там подкармливали.

Ирина Пикова была несгибаемой и мужественной ком-мунисткой. При обыске у нее нашли револьверы. Бем жестоко мучил женщину, пытаясь дознаться, как они попали к ней, но убедившись, что это не приведет к желаемому результату, пытался воздействовать на Ирину уговорами. Но так ничего от нее и не добился. Пикова умела терпеливо переносить физические страдания, никогда и никому не жаловалась. Ее казнили в Освенциме.

Среди коридорных была еврейка Аничка Поллертова. Ей не разрешалось жить в одной камере с другими коридорными. Поэтому, вопреки общему правилу, согласно которому коридорные должны быть изолированы от остальных заключенных, Аничка сидела в общей камере. Заключенным это приносило большую пользу: Аничка тайком приносила газеты, пищу и строжайшим образом запрещенные карандаши и бумагу. Она же выносила письма, передавая их чешскому надзирателю для отсылки.

Текучесть в тюрьме была большая. Как только камеры оказывались перенаселенными, тюремщики отправляли заключенных в Терезинскую крепость, в концентрационные лагеря. Потом камеры вновь загружались до предела, и так без конца.

Наступило рождество 1942 г. Нацисты, между прочим, позаботились о придании празднику определенной внешней формы. Они распорядились поставить в тюремных коридорах рождественские елки. Правда, тюремщикам ничего не стоило около них до смерти забить человека, но все же елки стояли.

В сочельник ночью в тюрьме на Карловой площади дежурила Роттерова. Она приказала коридорным зажечь свечки на елке. Потом обошла камеры, созывая женщин в коридор к елке. В тот день многие узницы были глубоко опечалены и еле сдерживали слезы. Поэтому некоторые даже не хотели выходить к рождественской елке. Через двери камер и печные отверстия мы потихоньку уговаривали своих подруг, доказывая, что на душе полегчает, когда