Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

удачному номеру! Мы бежали на вокзал, к поезду на Пльзень, по дороге покупали подарки, и в их числе обязательно книги, маме, отцу, сестрам. Вот и теперь он «положил» мне под елочку «книгу». Его подарок я, конечно, унесла с собой в камеру. А когда через несколько месяцев меня отправили из Праги, переслала его Либе. И сейчас, спустя столько лет, я с большим волнением беру маленькую тетрадочку, как сувенир, которого касался и на который смотрел Юлек.

«Четырехсотка», этот форпост борцов против оккупантов в логове врага, героически продержалась еще с месяц. Потом ее ликвидировали.

Гестапо свирепо расправилось с узниками «четырехсотки»: Милош Недвед, Зденек Дворжак, Йозеф Высушил вскоре погибли в Освенциме; их участь разделили товарищи Лоренц, Гонзл и многие другие. Казнили Юлиуса Фучика.

Закончилась героическая глава «четырехсотки», ее писали борцы против нацизма с 1940 г.

В феврале 1943 г. Юлек нелегально отправил письмо товарищу Станиславу Шпринглу, освобожденному 9 января 1943 г. Письмо вынес из тюрьмы и вручил Шпринглу надзиратель Ян Гефер. Фучик писал:

«Дорогой товарищ!

Твой дымящий привет весьма порадовал мое сердце и ублажил тело. Я только сожалел о том, что ты не мог вместе со мной покурить (конечно, лишь одну минуту) и немного поговорить, дружище. Надежды на то, что мы еще когда-нибудь побеседуем, все меньше и меньше. Схватили еще нескольких человек, которые ухудшили мое положение, хотя и не по злой воле, а по глупости. Мой комиссар относится ко мне весьма порядочно, но я вижу, что положение мое существенно ухудшилось, насколько это вообще еще возможно. Короче, все очень затянулось, в этом все дело, и, трезво размышляя, я пришел к выводу, что развязка наступит гораздо раньше, чем кончится война.

О том, что «четырехсотка» совсем ликвидирована, ты, вероятно, слышал, и что я уже не «хаусарбайтер», ты, наверное, также знаешь. Ну, а как все выглядит, когда постоянно сидишь в камере, я думаю, тебе объяснять не нужно. Все же настроение у меня превосходное, как и вообще у всех здесь.

Был бы очень признателен, друг мой, если бы ты время от времени смог посылать мне обзорную информацию о положении и перспективах. Только прошу тебя, абсолютно трезвую, никаких пустых утешений. Было бы хорошо, если бы ты сумел сделать это обстоятельно. Это необходимо для окружающих, поскольку мне теперь выход наружу закрыт (во дворец Печека. – Г. Ф.). Об осторожности просить тебя, кажется, не должен, так же как и уверять в моей осмотрительности.

А теперь, милый, живи как можно счастливее и, несмотря ни на что, до свидания!

Твой Ю».

Глава XXIII. В тюрьме на Карловой площади

Трудно передать словами радость, царившую в камерах, когда в феврале 1943 г. мы узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур по случаю катастрофического поражения на Волге.

Я тогда работала истопницей в тюрьме на Карловой площади. Выбирая золу из печей, которые топились из коридора, я через открытые топки передавала узницам, прильнувшим в камере к печке, новость об огромной победе Советской Армии. Вдруг я услыхала над собой голос надзирательницы. Это была та самая тюремщица, которая первой принимала меня на Панкраце. Она велела следовать за ней. Недалеко от канцелярии надзирательница остановилась, взглянула на меня и с откровенностью, которой трудно было от нее ожидать, сказала:

– Проиграли мы битву на Волге. Теперь я знаю – мы проиграли всю войну!

Из четырех надзирательниц в тюрьме на Карловой площади трое были из Судет, а одна – из Германии. Она ни слова не понимала по-чешски. И хотя не била заключенных, однако не позволяла давать истерзанным узницам лекарство, отказывалась вызвать тюремного врача к заключенной Новаковой, спокойно наблюдая за ее страданиями. Какая разница, рассуждала тюремщица, околеет ли узница сегодня или через два месяца. Я сидела в камере со средней дочерью Новаковой, шестнадцатилетней Славкой. Обе – мать и дочь – находились в одной тюрьме. Надзирательницы не выпускали Новакову из камеры даже на утреннюю «физминутку», чтобы мать не встретилась на тюремном дворе с дочерью. Славочка болезненно скучала по матери. Ни одна из узниц – а было нас тогда в небольшой камере семнадцать – не отваживалась сказать Славе, что у ее мамы сильное нервное расстройство. Вопреки запрету нам удалось пронести в камеру карандаш и бумагу. Славушка тайно написала матери, напомнив ей, что она ни разу в жизни не имела отпуска, никогда не была на даче. Пусть же теперь мама вообразит, что она в отпуске и живет в маленькой дешевой комнатушке – у них ведь всегда не хватало денег. Правда, мама не может выходить, но пусть она думает, что на улице скверная погода. Славка прочла нам это письмо. В нем была удивительная твердость духа и много мудрости.

Славка рассказала нам о своей семье. Родители и дети знали, что четырнадцатилетняя Барушка отвезла участнику покушения на Гейдриха велосипед и чистую сорочку. Так как гестапо лихорадочно разыскивало тех, кто помогал террористам, мама ходила сама не своя: о чем-то напряженно думала и всего боялась. Отец, рассказывала далее Славка, принес домой ампулки с ядом. Каждый член семьи, включая и троих детей, получил ампулу и должен был проглотить ее в случае ареста. Когда же их арестовали, Славка всю ночь отрицала какую бы то ни было причастность семьи к террористическому акту, хотя сама рассказывала об этом у портнихи, где училась шить. К утру с допроса привели младшую сестру, и она в присутствии гестаповца сказала: «Славочка, я обо всем рассказала, признайся и ты». Славка поведала нам, как потом, во дворце Печека, она уговаривала маму выбросить ампулку с ядом, так как все должно обойтись хорошо, и мать послушала ее.

Я вспомнила, как во время осадного положения всех женщин в тюрьме Панкрац согнали в коридор, где на прилавке лежала фотография. На ней были запечатлены дамский велосипед, легкий плащ, какие носили тысячи мужчин, и самый заурядный портфель. Мы должны были своими подписями клятвенно подтвердить, что не знаем, кому принадлежат сфотографированные вещи.

В конце августа 1942 г. Новакову опять отвезли вместе со мной и другими женщинами во дворец Печека. Здесь нас заперли в женском отделении за «кинематографом». Мы сидели в ожидании вызова на лавках вдоль стен. Вдруг Новакова сорвалась со своего места, подбежала к какой-то девушке и громко стала спрашивать: «Как моя фамилия? Как моя фамилия?». Девушка растерялась и не знала, что ответить. Я подскочила к Новаковой и прошептала: «Новакова ваша фамилия, Новакова». Несчастная