Судный год - Григорий Маркович Марк

Вашингтоне, потом меняю билет. Тебя оправдывают, мы открываем филиал в Бостоне, возвращается сюда твоя Лиз, а я возвращаюсь в Россию, и всем хорошо. Соглашайся, пока я добрый. Расслабился. Теряю форму… – Спринтер улыбается одними уголками рта, точно услышал старый анекдот. Лицо его при этом остается совершенно невозмутимым. Сейчас он, как когда-то в их студенческие годы, начнет: «приходит муж домой…». Но он начинает иначе: – Ты должен спросить почему?

– Почему?

– А потому, брат мой, что иначе двадцать первого я сюда не приеду. И обманутый муж будет на тебе еще до потери пульса отыгрываться. Ну а так, вернулся любовник жены в Россию – и дело с концами…

Дело с концами… только вот никак их не свести друг с другом… выскальзывают… Похоже, после того как братец сильно обжегся на партнерах, все внутри у него выгорело. Превратилось в гнилую головешку, которая, правда, еще иногда слабо дымит… Вот ведь сам сказал, много денег сейчас у него, а до сих пор не успокоится. Но я не сторож брату своему… Даже болезнь его не остановит… Живет на всю катушку, тратит деньги и продолжает бизнесы. А что еще ему остается?.. Могу читать его как раскрытую книгу, но уже после первых страниц становится скучно. Весь он какой-то несущественный, что ли… За чужой щекой зуб не болит… Не первый день его знаю… Да-а, мы еще внешне почти неотличимы и в моих жилах течет не только моя, но и его кровь. Но души-то нажили совсем разные… И он о своей еще не слишком заботится… даже сейчас, когда… Но все-таки его презрение к опасности, презрение к смерти невольно восхищает… Нет у меня права его судить. Я в его положении не был никогда… Не дай Бог!

Все это звучит у меня в голове очень громко и очень отчетливо.

– Я же тебе сказал! Не буду в твоих делах участвовать!

– Что ты говоришь!

– Я говорю в точности то, что я говорю. И ни на слово больше.

– Лезет, – немного даже удивленно констатирует для себя, а на самом деле, конечно же, для брата Спринтер. – Лезет как старая шуба. – Разговор начинает напоминать два поезда, на полной скорости несущиеся навстречу, громыхая сочлененными вагонами. Но в последний момент он умело переключает стрелку. – Я вообще не понимаю, чего ты так суетишься. Ладно. Лучше считай это жертвой, чтобы спасти свое будущее с Лиз. Ты же хочешь, чтобы у вас было будущее, братан?.. Подумай…

Ответчик пытается последовать братскому совету, но у него не получается. Кладет кончик языка в ямку на месте вырванного зуба. С шумом втягивает воздух. Неуверенно кивает и покачивает головой наклонным жестом, означающим что-то среднее между «да» и «нет».

– Ты не горячись. Ну чего ты взъелся? Я хочу помочь, еду ради тебя через всю Америку, бросаю дела, а ты даже… – и резко поменяв интонацию: – Нет, это уже чересчур!

– Через что? – нажал я чуть сильнее на ямку во рту.

– Чересчур!.. – Длинная пауза. – Мне начинает надоедать твой морализаторский тон. Да и твоя рокировка в местном суде мне не очень нравится. – Лицо у него совсем отсутствующее, словно смотрит в бетонную стену и механически выискивает в ней трещины. И при этом дышит часто и тяжело. Хорошо знакомое серое пламя вспыхивает, начинает танцевать в зрачках. – Дело мое ведь выеденного яйца не стоит. У тебя не больше получаса займет. А после посидим вместе в ресторане, вспомним наших питерских знакомых…

– А почему ты не можешь просто сделать маленькое одолжение?! Ничего не требуя взамен?

– Не гони волну… Хорошо, попробую объяснить с другой стороны… Вот скажи, раз мы уже затеяли этот разговор, если бы ты оказался на моем месте, – продолжает Спринтер, – и я попросил сделать такое одолжение, ты бы согласился?

– Разумеется!

– Так отчего ты считаешь, что я всегда хуже тебя?.. Не догоняю, чего тут бояться… – Искривившись всем телом, Спринтер задумчиво чешет загорелую шею с маленьким шрамом. Потом кашляет, и короткое слово, которое не удается разобрать, вырывается у него из горла. Маленьким острым бумерангом кружится в воздухе. Не найдя цели, возвращается наконец на место. – Ладно. Давай по-честному. Бросаем монету. – Он вынимает квотер и весело подмигивает. – Если орел, – Спринтер указывает на чей-то чеканный профиль, – то приезжаю на суд двадцать первого и на следующий день после суда открываем в Бостоне филиал. А уж если нет, то нет… если нет, то нет…

– Опять какой-нибудь свой кунштюк устроишь, и монетка нужной стороной выпадет. Я тебе не верю.

– Не боись. Я с фокусами завязал давно. Уже два года. После одной истории. – Спринтер надолго задумывается. – Хочешь, расскажу?

– Ну ладно, давай, – неохотно соглашаюсь я, и где-то в солнечном сплетении появляется тревожный холодок.

Спринтер залпом приговаривает свой коньяк, минуту сидит молча. Желваки медленно перекатываются под щеками.

– Так вот. Я был тогда в Норильске на гастролях. Самый-самый конец советской власти. Пили мы в тот вечер у меня в номере очень много. Даже по их северным меркам. В семь утра надо было вылетать. Гости разошлись за пару часов до отлета, и я уже начал собирать вещи. А тут вдруг в дверь стучат. Я открыл. Стоит женщина. По виду узбечка или киргизка какая-то. Трезвая вроде, глаза горят. Но худая, страшная. Зашибись. Даже если бы миллион баксов заплатили, я бы не соблазнился. Хотя бабки тогда мне ой как нужны были. Голос хриплый, прокуренный. Она говорит: «Слушай, парень, дай немного денег, а? Мужик мой отпускать не хочет, а мне домой добираться нужно позарез… Я вчера на твой концерт пошла. В первом ряду сидела, справа. Ты, конечно, и не заметил… Не удержалась, больно уж хотелось самой увидеть, как бабу свою распиливать будешь. Ну и поистратилась. Совсем немного не хватает». С деньгами у меня было не шибко, да и много народу тогда вокруг побиралось. Но будто загипнотизировала она меня. Выложил бумажник. «Бери, – говорю, – сколько тебе там надо». – Спринтер с рассеянным прищуром смотрит на Ответчика, но не видит его. Он сейчас в номере норильской гостиницы, и ему не до брата. – Она взяла небольшую пачку, а после этого вдруг: «Лицо у тебя хорошее… Ты сегодня-то пересиди, не лети никуда. Этот самолетик в море жахнет. Почище твоего фокус будет». Я смеюсь, а она неожиданно оскаливается и со злостью орет мне в лицо: «Чего, дурак, смеешься, я правду говорю! Там вас должно двенадцать человек из Ленконцерта лететь и всем им жить осталось восемь часов, не больше! Никуда ты утром не полетишь. Здесь,