Текущие дела - Владимир Добровольский

Чуть было не поцапались, — из-за кого? Из-за Чепеля! А Чепель кто? Пропащий человек! Увидели бы девочки, куда отец посажен! А мог бы и не тут сидеть, будь человеком. А мог бы там, где эти судьи — за столом, не будь бутылки. Бутылку что судить, бутылка не подсудна, подсуден человек. А мог бы там сидеть, где Должиков и где Подлепич. Он вдруг подумал, что, наверно, правы те, которые живут по заповедям, писанным для всех. Наверно, правы те, что считывают жизнь с готовых заповедей, общих. Наверно, в заповедях этих есть нужный ответ на его вопрос: как жить в дальнейшем? Он вдруг подумал, черт его дери, что нужно заповеди эти взять и положить в основу. Ну, продаюсь, подумал он, задешево купили.

И не подмасливался к судьям, но что-то им пришлось по вкусу. Теперь, когда уж это было позади, попробовал восстановить — по камушку, по зернышку. Я Николаичу, сказал, отвечу. Или не так сказал? Я грамотный: на снисхождение ответить должен обещанием. Так, что ли? Обещанного сколько ждут? Три года? То многовато. Я б не хотел, чтоб столько ждали. Хотя вообще-то обещать — легче всего. Наобещался уже, имею опыт. И если бы не Николаич — вот клянусь: пообещал бы! Кому-либо другому — за милую душу. Илье Григорьевичу, например. А Николаичу — не могу.

Тогда председатель напомнил: «Тебя не Николаич судит, а товарищеский суд, коллектив». Товарищеский! Так для меня ж, сказал он, Николаич и есть коллектив! Не то сказал? С языка сорвалось? Спросили, как, мол, понимать отказ от обещаний. А он ответил, что пора уж на старости лет по правилам ездить; не уверен, говорят, не обгоняй. И не подмасливался к судьям, — не против был бы и подмаслиться, да погас огонек: все стало безразлично. Погонят ли, оставят ли, найдется ли работа, пригодная для Лиды, и где он сам окажется назавтра, — все сдвинулось, поплыло, уплыло. И не подмасливался он к судьям, но что-то им пришлось по вкусу; наверное, насчет обгона.

И присудили его к лечению, а не к увольнению, — еще по-божески! И не Шатровку присудили ему, а заводскую амбулаторию, — то можно было чхать! То юмор — эта амбулатория, кабинет — и не выговоришь! — нар-ко-ло-гический. Оттуда выходили, сразу же соображая на троих. Он сам был этому свидетель и участник. Там зубы заговаривали, в той амбулатории, а пьющему не заговоришь. На этот счет можно было быть спокойным. Там птички ставили для отчетности, а пьющий эту птичку обмывал. «Обмоем?» — пошутил Подлепич, когда все закончилось. «Нет, рано, Николаич, погодим». Они стояли в проходе, Должиков прошел поодаль. «Надо бы ему доказать, — сказал Подлепич. — Неплохо было бы» — «Чем черт не шутит, Николаич; может, и докажем». Кому собирался доказывать? Должикову? Ты себе докажи, подумал он, а Подлепичу спасибо скажи, пока суд да дело. Не сказал. Лида встретила его, как будто побывал, в аварии:

— Ну что?

Как будто на костылях или перебинтованный и неизвестно еще, выживет ли.

— Порядочек! — ответил он, гордясь, что жив-здоров и не в бинтах. — Это же тебе не ваша торговая сеть, где хотишь — трудись, а не хотишь — катись. Рабочим классом, знаешь, ли, не разбрасываются. Это тебе завод, а не шарашкина контора.

35

Маслыгин был в отъезде всего лишь неделю, и его недолгая отлучка для многих, пожалуй, осталась незамеченной, но ему-то казалось, будто месяц, не меньше, минул: как из отпуска вернулся. Что значит свежий глаз! — принарядилась площадь перед заводоуправлением, — это уж к праздникам, и выставка фотолюбителей — в сквере — пополнилась новыми снимками, а клены были голы, и листва опавшая сметена в кучки. Он задержался на минуту возле доски цеховых показателей, отыскал привычную строку в графе соревнующихся цехов: сборочный был впереди. Словно бы что-то могло измениться за неделю!

Взаимосвязь между пространством и временем, подумал он, в наш век упростилась до крайности: завтракают в Москве, обедают в Париже, но у каждого свое — и мерки свои. Вчерашнее — мокрый снег, вокзальные огни в тумане, Нина — и нынешнее, утреннее, заводское никак не стыковались, и между тем и другим образовался разрыв — грустноватый, признаться.

Он в цех не заходил еще, но встретил кое-кого на заводской аллее, и эти встречи приободрили его, — он даже устыдился своих наивных чувств: нет, не осталась незамеченной его недельная отлучка. И просто поздравляли с благополучным возвращением, по старому обычаю — с приездом, и обращались по делам, скопившимся в ожидании его. Он подумал, что у этих дел — побочных, неиссякаемых, текущих — своя особенность: когда вращаешься в их гуще, — это бремя, а отойдешь, — становятся желанны, необходимы. Переступая порог партбюро, он ощущал уже, как бремя наваливается на него, и не отстранялся — успел соскучиться по этой тяжести.

Его заместитель был приверженцем оперативной скрупулезной информации: незамедлительно посвятил его во все мельчайшие подробности произошедших за неделю цеховых событий. Он выслушал все это со вниманием, а кое о чем попросил рассказать обстоятельней — о товарищеском суде, например. Его не столько интересовало судебное разбирательство, сколько некоторые психологические неожиданности, открывшиеся в прениях. Там, кроме того, упоминалась мельком и Светка, что вновь навело его на размышления, которым недавно дал толчок Подлепич. Но он подумал о Подлепиче не в связи с Булгаком или Чепелем, а в связи с неприятностью, подпортившей ему приятную поездку. В поездке и теперь, по возвращении, об этой премиальной катавасии он и не думал иначе, как о неприятности, а потому гнал прочь ее в поездке и Нине предпочел вообще не говорить о ней.

Его заместитель был больше информатор, чем аналитик, и больше громовержец, чем психолог: злодеяние Булгака в комментариях не нуждалось. Сорвал Булгак фото? Сорвал!

— И правильно сделал!

Эта, несомненно, безрассудная реплика, брошенная в сердцах и, стало быть, непроизвольно, заставила громовержца встряхнуться: уж не ослышался ли?

— Я говорю, каким образом Табарчук попала еще и туда? — спросил Маслыгин. — В эту портретную галерею!

Старательный информатор на сей раз развел руками, но и съязвил при этом: вам, дескать, известно, что у Светланы Табарчук большие организаторские способности. Почувствовав себя в неловкой роли подстрекателя, Маслыгин эту тему оборвал.

Времени на то, чтобы идти в партком, не было у него ни минуты, и позвонил туда, попал как раз удачно, спросил, когда можно будет встретиться, имея в виду разговор о Подлепиче, но у секретаря парткома тоже не было ни минуты: прикатила представительная комиссия по поводу аттестации тэ-шестого на государственный Знак качества. Тут уж и говорить было не о чем: в таких исключительных случаях вся заводская верхушка с утра до вечера привязана была к этой комиссии.

Он боялся опоздать — неделю уже потерял; если так, то и день потерянный ничего не изменит; впрочем, все равно не в его власти было высвободиться из пут нахлынувшей текучки, — это, не дававшее покоя ему, он отложил на завтра.

Он отложил на завтра также и свой, задуманный еще в поездке, визит на участок Должикова, в смену Подлепича. Он назвал это визитом, потому что другого слова сразу не нашлось, а в сущности, ему нужно было еще и еще присмотреться к Юркиной смене — еще и еще убедиться в том, в чем, возможно, придется кое-кого убеждать. Он подумал, что, пожалуй, и не стоило бы идти к секретарю парткома, не утвердившись окончательно в своем убеждении.

Без него должны были наконец-то завезти в подшефный жилой микрорайон обещанное оборудование для детской слесарной мастерской, но не сделали этого, не сумели столковаться с начальником транспортного цеха, а он сумел и на том же грузовичке съездил в микрорайон, чтобы заодно уж посмотреть, что там делается.

Съездил он не зря: делалось не столько, сколько хотелось бы, и не так, как хотелось бы, и теперь у него было полное представление о том, что нужно делать. Поколесив по микрорайону, он зашел еще — напоследок — в пионерскую комнату и, пожалуй, зря зашел: там была Светка.

Там был шум и гам, девчонки и мальчишки, Светка — среди них; никак не ожидал ее увидеть. Поскольку, впрочем, цех был шефом, сюда, конечно, захаживали цеховые активисты, а Светка принадлежала к их числу, и ничего странного не было в том, что она оказалась тут. И, может быть, не стоило язвить насчет ее организаторских способностей, — ведь домыслы, не более!

Тем не менее он попытался незаметно уйти, но это ему не удалось. Одинаково по-взрослому, даже с избытком неуместной парадности она представила его подросткам и детворе, а те, в свою очередь, не без ее помощи стали представляться ему. Она так уверенно суфлировала, что никак уж не казалась случайной гостьей тут.

— А ты, вижу, умеешь с ними! — похвалил он ее, когда отошли в сторонку и сели.

— Я все умею! — беззаботно оказала она, словно бы перенимая эту легкость тона у детворы, и с той же бойкой ребячьей нетерпеливостью потребовала: — Ну, докладывай! Как съездилось? Как Нинуся?