Испытание - Николай Алексеев

Не успел он опустить трубку, как снова задребезжал звонок. Звонил Добров. Он доложил, что полки дружно пошли в атаку…

Ночью Информбюро передало сообщение «В последний час» о присвоении генерал-майору Доватору звания Героя Советского Союза. Наутро вместе с этим сообщением все части дивизии Железнова молниеносно облетела весть о гибели Доватора.

Эта печальная новость получила в сердцах людей одинаковый отзвук. Гречишкин поставил орудие на прямую наводку и яростно скомандовал своему расчету:

– За смерть Доватора по врагу… огонь!

Неподалеку от него занимал позицию Николай Кочетов.

– За Героя Советского Союза по грабьармии… огонь! – крикнул он, и его пулемет застрочил по врагам.

А на следующий день с именем Доватора полки двинулись на штурм одного из наиболее мощных узлов обороны врага – города Рузы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Урванцев, сделав несколько кругов, выбрал среди рощиц, рядом с дорогой, площадку для посадки и приземлился. Схватив узел, он соскочил на землю и торопливо зашагал по снегу к дороге. Там Костя остановился и поднял руку. Но, как назло, ни первый, ни второй автобус с ранеными не остановились, и лишь только последний притормозил. Распахнулась дверца кабины, и оттуда прохрипел простуженный голос шофера:

– Садись!

Вот на этом-то автобусе Костя беспрепятственно и въехал в громадный двор госпиталя. Оставив узелок в кабине, он направился к больничному кирпичному зданию, но там его не пустили:

– Неприемный день, дорогой товарищ. Приходите через два дня.

Чего только в этот момент Костя в уме не изобретал! Но строгий вахтер был неумолим.

К крыльцу один за другим подошли автобусы, а за ними потянулась группа красноармейцев, видимо, из команды выздоравливающих.

– Быстрее, быстрее! – скомандовал красноармейцам военфельдшер и, бросив первому из них: «Идемте, халаты возьмете», вместе с ним скрылся за скрипучими дверями этого здания. Урванцев пристроился к команде носильщиков и в паре с плечистым бородачом понес первого раненого в четвертое отделение, высматривая по дороге палату Веры.

После третьего раненого Костя проскользнул к дверям седьмой палаты и, чуть приоткрыв их, тихо позвал:

– Ве-ера.

Та приподнялась на локти и, узнав его по голосу, чуть было от радости не закричала.

Когда, прихрамывая, она вышла в коридор, Урванцев схватил ее за руку и отвел за выступ стены коридора.

– Самолет в километре отсюда. Узелок с обмундированием в женской уборной за метлами. Быстро одевайся – и на двор. Пока автобусы здесь, ворота открыты – бежим. Жду тебя во дворе у входа.

Вера, готовая его расцеловать, промолвила только одно слово: «Сейчас». Они разошлись в разные стороны.

Все это не укрылось от бородача. Выйдя на двор, он добродушно взглянул на Костю и, скользнув пальцем по усам, спросил:

– Твоя?

– Моя, – ответил Костя.

– Жена аль как?

– Никак. Просто друзья. Она наша летчица.

– Это хорошо. А то как-то у нашего брата на фронте неладно получается. Слюбятся, сойдутся. – Бородач скручивал «козью ножку». – Все честь по чести. А потом, глядишь, у нее уже на нос лезет. И что?.. – протянул кисет Урванцеву. – Все!.. С фронта списали, в тыл отправили. И для девки не жистя, а мука. Все хорошо, коль ухажер честный. Так у нее наперед надежда… А ежели он так, финть-винть? Тогда для нее все окончено. А для дитя – безотцовщина. Нехорошо. – Бородач зажег спичку, прикурил. – Тебя как звать-то?

– Костя.

– А меня – Родион. Оно, конечно, фронт штука такая, что человек весь как на ладони, всем нутром виден. Отдает он себя здесь до последней крохи. И во всей своей громаде все одно – че-ло-век! И такого человека не полюбить нельзя, особливо девушке. И эту любовь, милок, надо хранить, как сердце за пазухой. Понял, фунт ситный?

– Чего понимать? Понял.

– Тогда будь здоров, милок. Я пошел документы получать, – сказал бородач и пошагал к низенькому зданию, где толпились, дымя цигарками, такие ж радостные, как и Родион, красноармейцы.

Вышла Вера. Костя воровато повел ее к автобусам окружной дорожкой, подальше от галдевших у крыльца красноармейцев. Но как Костя ни старался быть незамеченным, все же он не мог ускользнуть от острого взора бородача. Едва раскрыл он дверь автобуса, чтобы посадить Веру, как из красноармейской толпы донесся голос Родиона:

– Документы! Летчик, проходные забыли!

– Проходные получили! – соврал Костя и поскорее втолкнул Веру в автобус.

Не успел автобус миновать ворота, как к крыльцу канцелярии подбежала старушка няня и обратилась к красноармейцам:

– Железнову? Веру Железнову из четвертого не видели?

– С кудряшками, прихрамывает? – тут же отозвался Родион.

– Ага, батюшка, на правую ножку прихрамывает, – затараторила старушка.

– Вот в тот автобус она с летчиком села, – показал бородач.

– Ах ты, господи! – огорченная няня ударила по бедрам руками. – А я ведь к ней, как мать! Изловите мне ее, миленькие. Удереть!

Большая группа красноармейцев сорвалась с места и наперегонки рванулась за автобусом, который выезжал уже за ворота.

– Стой! Стой!

Мгновенно там, где дорога поворачивала на выезд, перед автобусом выросла толпа. Красноармейцы открыли дверь.

Поначалу Костя хотел от окружавших отделаться шуточками, потом стал упрашивать, доказывая, что «Железнова может лишится авиации, а она ас ночных полетов в тыл врага». Красноармейцы было согласились и даже расступились, но в этот момент появился дежурный по госпиталю, которому не в диковинку подобное «дезертирство», и неумолимо скомандовал:

– Железнова, в госпиталь!

– Отпустите ее, товарищ военврач третьего ранга, – виновато вступился за Веру подошедший Родион. – Эх, кабы я знал, не подвел бы тебя так, авиация!

Но военврач был неумолим и, пропустив Веру вперед, под веселый гомон красноармейцев, повел ее в госпиталь.

Костя обогнал врача, еще раз пожал руку Веры и прошептал:

– Я как-нибудь на днях ночью…

– Напрасно, Костя. Теперь, наверное, меня отсюда куда-нибудь подальше отправят… Но я, Костя, в полк все же вернусь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Полковник Алексашин вернулся от члена Военного совета под утро. Старший лейтенант Токарь доложил ему, что начальник отделения кадров 16-й армии сообщил по телефону: в хозяйстве подполковника Свирягина находится мальчик Юрий Рыжиков, похожий на того Юру, который описан в письме, полученном Военным советом от жены Железнова.

– Похожий, говоришь? – переспросил Алексашин и протянул Токарю объемистую папку с бумагами. Он подошел к телефону, намереваясь позвонить полковнику Железнову, но так и не поднял трубку.

«Скажу ему, а он тут же сорвется и полетит очертя голову в этакую пургу. Приедет, а окажется, это вовсе не его сын, – подумал Алексашин. – У Железнова сейчас положение на фронте – и недругу не пожелаешь!.. Стоит ли его зря тревожить?..» Алексашину представилось, как усталые солдаты дивизии Железнова на лыжах пробираются по лесу, таща за собою на салазках пулеметы, минометы и даже пушки. «А впереди у него форсирование Исконы. А это не лучше Рузы». И Алексашин решил прежде сам посмотреть на мальчика.

– Куда вы, товарищ полковник, в такую непогодь? – забеспокоился Токарь. – Вы же устали, еле на ногах стоите!..

– Надо ехать! – ответил Алексашин. – Мне необходимо к генералу Рокоссовскому, а по пути загляну в хозяйство подполковника Свирягина и сам посмотрю на этого Рыжика. Только Железнову пока об этом мальчике ни гу-гу!..

Однако явившийся по вызову шофер вместе с Токарем в конце концов уговорили Алексашина ехать на рассвете.

На рассвете метель действительно стала немного тише, зато повалил густой снег, и ехать стало еще хуже. Алексашин хотел было проехать на Волоколамск через Звенигород и Рузу, но, застряв невдалеке от штаба фронта, повернул обратно и направился более надежным путем – через Москву. Заезжать в часть подполковника Свирягина было теперь Алексашину не по пути. Он решил ехать туда, завершив все дела в штабе армии, и позвонил оттуда в дивизию, чтобы Рыжикова доставили во второй эшелон штаба дивизии.

А в это время Юра ехал в своих розвальнях вслед за розвальнями Гребенюка. В лесу было относительно тихо, пурга бушевала лишь на вершинах деревьев, ссыпая с них снег на дорогу.

В тулупе было жарко, и Юра отбросил назад его большущий воротник. Но когда лес стал редеть, пришлось снова поднять воротник и повернуться к полю спиной. Мертвые гитлеровцы, сложенные в поле штабелями, наводили на Юру ужас. Из памяти не выходил один мертвец, увиденный раньше, когда они ехали в противоположном направлении. То ли он упал со штабеля, то ли кто-то нарочно поставил его в глубоком снегу, чтобы пугать проезжих, но казалось, что он торчит здесь с поднятой рукой и пробитым лбом, точно регулировщик у дороги. Увидев его в первый раз, Юра очень испугался и зажмурился.