Испытание - Николай Алексеев

Как только Нина Николаевна пришла домой, она, не садясь за стол, тут же послала Аграфену Игнатьевну с запиской к председателю колхоза. Парторг завода поручил ей снова поговорить с колхозниками о вербовке их на завод, и Нина Николаевна просила собрать сход. Пока Аграфена Игнатьевна отсутствовала, она вытащила из печки приятно пахнущие едой чугунки и, не накрывая на стол, села обедать. Все ей казалось вкусным: и постные серые щи, и хлеб из черной муки пополам с картошкой, и запеченный картофель, чуть сбрызнутый конопляным маслом.

За едой Нина Николаевна вдруг заметила в полумраке две зеленые развесистые ветви, обвивающие иконы. Она подошла с коптилкой поближе к образам, пощупала колкие ветви и увидела среди них маленькую иконку «Вера, Надежда, Любовь и их мать София», а рядом бумажный образок святого Юрия.

– Эх, мама, мама! – прошептала Нина Николаевна. Сильной болью отозвалась в ее сердце утихшая было тоска по детям.

– Где-то вы, мои родные, сейчас?! – произнесла она. Пошатываясь от усталости, вернулась на место, поставила на стол коптилку и грузно опустилась на скамейку, положив разгоряченную голову на исцарапанные кирпичами руки.

С улицы послышалось торопливое похрустывание шагов. Нина Николаевна прислушалась. Она не ждала гостей, ей хотелось сейчас побыть одной. Но шаги приближались; вот уже заскрипели ступеньки крыльца. Нина Николаевна быстро подобрала выбившиеся из-под платка пряди поседевших волос, заправила их под платок и вытерла лицо его концами. Дверь распахнулась, и вошла Карпова.

– Здравствуй, Нина! – весело приветствовала она Железнову. – Ну, как на заводе?

– Да как?.. Плохо!.. Садись со мной ужинать, – предложила Нина Николаевна. Гостья поблагодарила и, не снимая полушубка, опустилась на лавку. – Рабочих на заводе не хватает. Может, снова вернешься работать? Сейчас в цеха набирают. Квалификацию приобретешь.

– Вот нужда какая!.. За семь верст киселя хлебать! – пренебрежительно качнула головой Карпова. Серый пуховый платок сполз на ее плечи, обнажив пышную шапку завитых волос.

– Конечно, нужда! – воскликнула Нина Николаевна. – Великая нужда! Не только женщин, а и ребят будем брать! Рабочие руки на вес золота…

– Мои руки, Нина, к этому не приспособлены… У меня еще с той кладки мозоли не прошли.

– А мне кажется, что нам, женам военных, грех не работать. Мы сами много страшного видели… Наши мужья на фронте терпят лишения, рискуют своей жизнью. Нам надо быть достойными их и, чем можем, помочь тому, чтобы война скорее кончилась…

Карпова не выдержала горячих слов Нины Николаевны и стала оправдываться:

– Но к этому надо умение!.. А что я?.. Неприспособленная, не приученная к физическому труду. Ведь от меня никакого толку!..

– Все зависит от своего желания, от твоей воли…

– Ну что ты, откуда же у меня воля? – улыбнулась Карпова. – Таких качеств у меня нет!..

– А совесть?.. – резко перебила ее Нина Николаевна. – Совесть даст тебе волю!

– Твой тон, Нина, мне не нравится…

– А мне, Галина, не нравится твое отношение к жизни, – скорее с горечью, чем с упреком, ответила Нина Николаевна. – Вот кончится война, каждую из нас спросят: «Что ты делала во время войны? Чем занималась? Чем помогла стране?..» Что ты тогда скажешь?

– Как что?.. В эвакуации была… мучилась!.. Разве этого мало?..

– «Мучилась»?.. Да разве ты знаешь, что такое мучения? Вот те, кто на фронте или в блокаде Ленинграда, – те действительно мучаются. Но я уверена, что они так не ноют, как ты!.. Мне всегда за тебя перед колхозниками стыдно бывает!..

– Ну что ты, Нина, сегодня так горячишься, – стараясь успокоить ее, сказала Карпова. – Это твоя добрая воля, что ты работаешь!.. Ведь мы – жены фронтовиков. За то, что наши мужья воюют, нам помогать должны, о нас обязаны заботиться!..

– Что ты такое говоришь?! – крикнула Нина Николаевна. – Страшно… Ты, ты, Галя, плесень!..

– Ах вот как!.. Ну, спасибо, товарищ Железнова, что еще хуже не назвали!.. – Галина Степановна набросила на голову платок и быстро выбежала из избы.

Нина Николаевна не двинулась с места. Она так и просидела, занятая своими думами, пока не вернулась Аграфена Игнатьевна.

– Что это с Галиной случилось? – с порога спросила Аграфена Игнатьевна. – Мимо меня пробежала, даже не поздоровалась. Поссорились, что ли?..

– Нет, по душам поговорили… – ответила Нина Николаевна.

Утром Нина Николаевна проснулась оттого, что Аграфена Игнатьевна подошла к ее кровати и разбудила ее.

– Что случилось, мама? – Нина Николаевна протерла сонные глаза.

– Письмо!.. Письмо от Яши!..

Сон сразу слетел с Нины Николаевны. Она схватила конверт: адрес был написан почерком Якова Ивановича. Каждое его письмо мать и дочь встречали с волнением.

Нина Николаевна стала читать, повторяя некоторые строки по нескольку раз. Аграфена Игнатьевна сидела затаив дыхание и жадно смотрела в глаза дочери.

– Жив, дорогой мой Яшенька, жив!.. – причитала она. – И Верочка жива… Слава тебе господи!.. – Аграфена Игнатьевна перекрестилась. – А что же про Юрочку-то слышно?

– Про Юру?.. – Нина Николаевна тяжело вздохнула, и ее рука с письмом опустилась на стол. – Про Юру он, видно, ничего не знает… Наверное, мое письмо еще не получил… Он сыну поклон шлет и целует его… – Письмо задрожало в руках Нины Николаевны, она упала на грудь матери и зарыдала. Потом, придя немного в себя, собрала все листки и стала снова перечитывать письмо, стараясь по его содержанию и даже по почерку понять душевное состояние мужа. Ей всегда казалось, что, утешая, он в то же время скрывает от нее что-то плохое.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Выписавшись из госпиталя, Вера в полдень приехала в Рузу. Ей казалось, что все здесь радуется ее приезду. День стоял яркий, солнечный, мороз пощипывал щеки, он посеребрил выбившуюся из-под ушанки прядь волос. Вера вдыхала чистый, напоенный запахом хвои воздух, и ей казалось, что она от этого сразу становится бодрее. Захотелось бегом побежать по снегу в глубь сада, к самой дальней, озаренной солнцем скамейке, упасть на нее и, широко раскинув руки и подняв лицо к солнцу, дышать и дышать этим свежим, морозным воздухом…

– Как здесь хорошо!.. Даже не чувствуется, что фронт близко, – улыбаясь, сказала Вера вышедшей вместе с ней из автобуса медсестре.

– Еще как чувствуется!.. Это только сегодня почему-то тихо, – ответила медсестра. – Вы идите вот по этой дорожке, туда, куда показывает стрелка. Она приведет вас в приемный покой. Там у дежурного узнаете, где находится «хозяйство» вашего папаши.

Вера поблагодарила и зашагала по тропинке. Она приехала в Рузу для того, чтобы отсюда как-нибудь добраться до отца.

В приемном покое Вера, к несчастью, никого, кроме санитарки, не застала. Делать было нечего, пришлось ждать. Вера вышла в садик и села на скамейку. В садике стали появляться раненые. Вера пыталась расспрашивать проходивших мимо нее, но никто из них не знал, где находится дивизия Железнова. Наконец один из раненых, который случайно сел рядом с Верой на скамейку, сказал, что в соседней с ним палате есть красноармеец из этой дивизии.

Минут через десять он уже представил Вере пожилого солдата, который назвался Звездиным. Солдат этот слышал от недавно прибывших раненых, что их дивизия выведена в резерв и ушла куда-то на юг от Минского шоссе. Позже, в приемном покое, дежурный подтвердил эти сведения.

Пришлось Вере возвратиться в Москву. Удрученная неудачей, она молчала всю дорогу. Радостное настроение сменилось чувством большой усталости. Вере даже стало казаться, что вновь разболелись раны.

В Москве остановиться ей было не у кого, и она поехала в Болшево. Марья Васильевна, Анина мать, встретила ее, как дочь, обняла, расплакалась, накормила и усадила у топившейся печки. В доме, как всегда, было чисто, уютно и тепло. Казалось, здесь ничто не изменилось, лишь сама Марья Васильевна заметно осунулась, постарела, седина покрыла ее голову. Она рассказала Вере, что Аня с Василием учатся в Кунцеве на каких-то секретных курсах; что полк, в котором служила Вера, переехал, но, куда именно, Аня матери не сообщила, – видимо, считает это военной тайной; что Стропилкин был на фронте и пропал без вести под Москвой. Услышав это, Вера почувствовала себя виноватой: она плохо о нем думала и своим безразличным к нему отношением подчеркивала, что он стал для нее чужим.

– А Фекла Александровна страх как о нем убивается, – сокрушалась Марья Васильевна. – Прямо вся высохла!..

После ужина Вера зашла к Стропилкиной. В дверях ее встретила сгорбленная, с трясущейся головой старуха в засаленной телогрейке, и Вера едва узнала в ней мать Ивана Севастьяновича. В доме было так холодно, что, казалось, мебель примерзла к полу.

– Не раздевайся, матушка моя, смерзнешь, – сказала Стропилкина. – Или погоди, я полушубочек достану. – Как Вера ни отказывалась, хозяйка засеменила в комнаты и принесла оттуда полушубок с байковым коричневым верхом. – Все для Ванюши берегу… – И, помогая Вере снять шинель, запричитала: – Не бросай меня, Верочка. Сирота я теперь горемычная. Что же это с Ванечкой моим? Как это понимать, что он без вести пропал?.. Ведь если бы его убили, то мне, наверно, прямо так и написали бы, не стали от матери скрывать!..