Рисунки На Крови - Поппи Брайт

Тревор не знал, что тогда может случиться. Но думал, что от этого стоит ждать лишь большого вреда и не меньшей боли. В конце концов, двадцать лет назад этот дом уже отведал крови и вчера попробовал снова.

Ему подумалось, что дом, возможно, начинает входить во вкус.

Где-то в подернутой дымкой зоне меж ночью и утром Зах чуть приоткрыл глаза и, жмурясь, уставился в темноту. Нельзя сказать, что он чувствовал комнату вокруг, он вообще не ошущал, где он. Он знал только, что, в основном, еще спит и более чем наполовину пьян, что в голове у него что-то тупо пульсирует, а мочевой пузырь болезненно полон.

Оттолкнувшись от матраса, он, спотыкаясь, побрел в коридор. В конце его маяком горел слабый свет. Все, что от него требовалось, это добраться до этого света и поссать — тогда он сможет упасть обратно в постель и поспать, пока не пройдет головная Золь.

Голый и босиком, Зах прошаркал по коридору, ведя для равновесия рукой по стене, и вошел в ванную. Отбрасывая тусклый, мигающий свет, судорожно жужжала одинокая сорокаваттная лампочка под потолком. Подойдя к унитазу, он пустил струю в небольшое озерцо темной, мутной с виду воды. Звук мочи, ударяющейся о грязный фаянс, показался в молчании дома очень громким, и Зах понадеялся, что не разбудит Тревора.

Тревор… спит в соседней комнате, в Птичьей стране…

Ни с того ни с сего Зах внезапно проснулся и осознал, где он. Струя мочи иссякла. Отпустив член, он почувствовал, как одинокая теплая капля соскальзывает вниз по его бедру. Призрак дешевого красного вина еще кружился в его мозгу, от чего подкатывало головокружение, заставляя понять, как было бы просто запаниковать.

Но в этом нет нужды. Все, что ему нужно, это повернуться, сделать шаг назад от унитаза, и…

…и он точно знал, что, входя, не закрывал за собой дверь.

Он сглотнул, почувствовал, как с сухим щелчком сомкнулись связки.

Что ж, если живешь в доме с привидениями, то время от времени двери действительно должны закрываться сами собой. Это еще не значит, что что-то здесь может на тебя напасть. Все, что тебе нужно, это подойти, повернуть ручку — и вот ты уже выбрался.

(и не смотри на ванну)

Последняя мысль пришла непрошено. Зах навалился на дверь, царапая ручку. Та проскользнула у него меж пальцев. И тут он осознал, что ладони у него скользкие от пота. Вытерев их о голую грудь, он заставил себя попытаться снова. Ручка отказывалась поворачиваться. Отказывалась даже греметь в своем гнезде. Словно механизм замка расплавился. Или как будто что-то подпирает дверь с другой стороны.

Он изо, всей силы дернул за дверь. Хотя он чувствовал, как.

выгибается на него старое дерево, дверь не поддалась. Интересно, что произойдет, если ему удастся вырвать ручку из двери? Что, если в коридоре что-то есть? Оно тогда ворвется в дыру и окутает его?

Отпустив ручку двери, Зах оглядел ванную комнату. Древний линолеум загибался по углам, открывая гниющие доски пола, шелушащаяся краска на стенах с потолка до пола была залита длинными ржавыми подтеками воды. Голый карниз для занавески душа безжалостно погнут, дно ванны подернуто тонкой пленкой грязи, черная дыра водостока окаймлена зеленой плесенью. Он подумал, не забарабанить ли ему в стену в попытке разбудить Тревора, чтобы тот пришел и вытащил его отсюда, но в стену, общую с их комнатой, вмонтирована ванна. А это значит, что ему

придется наклониться над ней или даже залезть внутрь.

Он поспешно отвел взгляд от ванны и тут же уперся глазами в зеркало над умывальником. В зеркале отразилось его собственное бледное и потное лицо, его собственные расширенные отстраха глаза, но Заху показалось, что он видит там кое-что еще. Какое-то неясное движение, рябь на поверхности самого стекла, странное мерцание в его глубинах, будто зеркало было серебристой воронкой, стремящейся затянуть его в свои глубины.

Нахмурившись, он придвинулся ближе. В живот ему уперся край холодной раковины. Зах наклонился ближе, пока не коснулся лбом стекла. Тут ему пришло в голову, что зеркало может просто взорваться, и острые как бритва осколки стекла вонзятся ему в лицо. В глаза, в мозг.

Часть его разума съежилась от страха, невнятно забормотала, умоляя держаться подальше, убираться отсюда. Другая — большая часть — требовала: “Знать!” Один из кранов повернулся.

В чашу раковины хлынула горячая жидкость, брызги упали ему на живот, на грудь, на локти и ладони. Зах отскочил, поглядел на себя и почувствовал, как его хорошо натренированный рефлекс подавления тошноты грозит сдать во второй раз за эту ночь.

Его покрывали темные подтеки и пятна крови, которая все еще плескала из крана, собираясь в раковине. Но это была не свежая живая краснота, как у крови вчера у него на губах. Эта кровь была темной и гнусной, уже наполовину свернувшейся. И цвета она была красно-черного, как струпья, и пахла разлагающимся мясом.

Тут у него на глазах начал медленно поворачиваться второй кран. Еще одна жидкость примешалась к гниющей крови, не столь густая, вязкая и молочно-белая. Вонь разложения внезапно прорезал разверстый грубый чистый свежий запах спермы. Изливаясь из кранов, два потока сплетались вместе в подобие дьявольского леденца — красное с белым (и перевито черной — как Блэк — лентой… Ну разве не вставил бы Тревор такое с радостью в свой рассказ?).

Зах почувствовал, как в горле у него начинает клокотать истерический смех. Пьяному пианино Тома Уэйтса далеко до этой ванной. Рукомойник и кровит, и эякулирует — просто чудесно. Может, теперь унитаз решит посрать или ванна пустит слюну?

Но если б не определенные знакомые ориентиры — его зеленые глаза, темная путаница его волос, — Зах едва бы узнал свое отражение в стекле. Будто скульптор взял его лицо и срезал слои плоти с и без того выступающего костяка. Его лоб, скулы и подбородок высечены безжалостным рельефом, кожа натянута на них словно пергамент — болезненно белый и сухой пергамент, — будто от малейшего прикосновения она вот-вот осыплется с костей. Ноздри и глазные впадины казались слишком глубокими. Пятна синяков под глазами превратились в огромные темные провалы, в которых лихорадочно сверкали зрачки. Кожа вокруг рта казалась иссушенной, а растрескавшиеся губы покрылись лохмотьями кожи.

Это было не лицо девятнадцатилетнего мальчишки, как бы он ни издевался над собственным здоровьем. Это было лицо черепа, прячущегося под кожей, только ждущего своего часа, чтобы выйти на свет. Зах внезапно понял, что череп всегда скалится потому, что знает, что выйдет победителем, что будет составлять единственную сущность лица еще долгое время после того, как исчезнут мыльные пузыри тщеславия вроде губ, и кожи, и глаз…