Рисунки На Крови - Поппи Брайт

Его разбудил солнечный свет, льющийся в комнату сквозь грязные стекла и щекочущий уголки глаз. Голова у него слегка побаливала, вообще казалась слишком тяжелой для шеи. Тревор потянулся, потом повернул на подушке голову, чтобы поглядеть на Заха.

То, что он увидел, заставило его с силой втянуть в себя воздух и снова крепко зажмуриться. Зах лежал на спине, закинув за голову руки; покрытое кровоподтеками лицо было безмятежным и очень бледным. В центре его груди, прямо над аркой ребер, зияла рваная алая рана. Темная кровь, пузырясь, била из нее, заливая ему живот и лицо, пропитывая простыни вокруг.

Тревор не мог заставить себя поглядеть снова. Быть настоящим художником значит никогда не отводить взгляд, вспомнил он одно из писаний Крамба, хотя и был уверен, что цитата принадлежала кому-то другому. И все же он не мог открыть глаз. Вместо этого он протянул дрожащую руку, почувствовал, как пальцы уперлись в плечо Заха, осторожно провел ладонью по гофрированному холмику грудной клетки. Кожа была влажной на ощупь, почти мокрой, но Тревор не мог сказать, что это — пот или кровь. Он спустил пальцы по груди Заха, исследуя ее, как слепец, ожидая, что пальцы вот-вот провалятся в хлюпающую, с рваными краями дыру, в этот суп из мышц и органов и разбитой в щепы кости.

Этого не произошло. Вместо этого он почувствовал, как под его ладонью сильно и ровно бьется сердце Заха. Зах шевелится и реагирует на его прикосновения, Зах цел и невредим. Охватившее его облегчение было таким же горячим, какой он воображал себе кровь, но гораздо слаще.

Зах проснулся от прикосновения волос Тревора, скользящих по его лицу, от прикосновения горячих губ Тревора, смыкающихся на его левом соске, почувствовал, как его рука скользит вверх по ляжке, по бедру, играет наполовину вставшим членом. И потому он не сразу вспомнил то, что случилось в ванной. А когда воспоминание вернулось, оно казалось отдаленным и ничуть не пугающим, словно отзвук дурного сна.

Соскользнув ниже, Тревор принялся сосать его, и остатки похмелья Заха растворились, как перепонка, и исчезли. Язык Тревора заставлял его кожу трепетать, а пульс быстрее биться. Тревор не был пресыщенным, как большинство прошлых любовников Заха. Они знали то же, что знал и сам Зах: как удовлетворить себя, как извлечь универсальные физиологические реакции из любого тела, какое окажется с ними в постели. Но Тревор узнавал, как доставить удовольствие ему, а Зах ощупью искал, что нравится Тревору, и теперь всякий раз, когда они просыпались вместе, они познавали это заново с самого начала. Разница была огромной.

Так что же изменило твои взгляды, Захария? — успышал он вопрос голосом Эдди, немного печальным, немного упрекающим. — Что заставило тебя понять, что ты, возможно, и не превратишься в тыкву, займись ты сексом более одного раза с кем-то, кто тебе и вправду небезразличен?

Он не знал. Он мог только в благоговейном ужасе оглядываться на свою жизнь три дня назад, жизнь, в которой не было Тревора Блэка, и удивляться, как он вообще прожил ее. Что был для него мир без этих чувств, без этого сумасшедшего, гениального, прекрасного парня? Трудно было даже вспомнить.

Теперь руки Тревора тянули его, ловкий язык неумолимо ласкал. Становясь уверенней в том, что он делает, Тревор все больше оказывался почти агрессивным любовником, настроенным запустить пальцы в каждую складку и впадину Захова тела, наложить губы на каждый доступный дюйм Заховой плоти, искупаться в соках секса и, быть может, утонуть в них. Это было почти болезненно — но сама боль была изысканной, словно лазурная волна разбивалась и вспенивалась о чистейше белый берег, будто облегчение вздувшейся вены, когда джанки втыкает в нее иглу.

Но внезапно Зах поймал себя на том, что думает об изображении в зеркале ванной, какое возникло там перед тем, как он разбил стекле. Огонь лихорадки, горящей в глазах, прожигающий до самого мозга. Изможденное лицо. Эти лезии. Он подумал о всех тех жидкостях, каким обменялись они с Тревором, полных всяческих странных химических веществ и тончайших ядов, притаившихся в их телах.

Потом он выбросил эту мысль из головы, как всегда выбрасывал подобные мысли.

Но на сей раз сделать это было сложнее.

После полудня они сидели вместе за кухонным столом: Тревор рисовал, а Зах от нечего делать создавал себе банковский счет в Рейли. Они поехали в город за долларовыми порциями яичницы и овсянки в столовой, где завтрак подавали весь день напролет, подстраиваясь под рабочий день клиентов.

После еды Тревор накачал себя зверски крепким кофе в столовой, а Зах весь гудел от целительной энергии завтрака, какой смог удержать в желудке. Они неспешно добрели по главной улице до “Кладбища забытых вещей”, чтобы дать кондиционеру остудить свою потную и пропитанную сексом кожу.

Остановившись поиграть старой счетной машиной, Зах ненадолго погрузился в почти эротическое ощущение текстуры клавиш под копчиками пальцев, а оглянувшись, понял, что остался один. Тревора он нашел в следующем проходе, где тот разглядывал нечто под названием “Гигиеническая самочистящая зубная щетка "Солнечный луч"”. Коробка была украшена четырехконечными звездочками, чьи яркие краски уже поблекли. На боку коробки красовались лишенные тел головы среднеамериканской семьи: Мама, Папа, Сестричка и Младший, все с улыбками, полными сияющих зубов, — надо думать, гигиеническими. Где теперь это выражение лиц пятидесятых, подумал Зах, все эти безвкусные и невинно-пресные символы послевоенной рекламы, эти архетипы “изготовлено в Америке”?

— Что случилось с этими людьми? — спросил он вслух. Оторвавшись от пристального разглядывания рисунков, Тревор поднял глаза. Взгляд их был проницателен и ясен.

— Пришли шестидесятые и проломили их крохотные головки.

Когда они уходили с “Кладбища”, Зах все еще прокручивал в голове слова Тревора. Тревору вообще не пришлось думать над этим прежде, чем ответить: вся его жизнь была исследованием того, что именно случилось с этой мифической семьей.

Они двинули дальше по Пожарной улице в заброшенный район города, мимо заклеенных бумагой витрин, забитых досками дверей, брошенных машин, проседающих на ржавых шасси. Дойдя до “Священного тиса” и услышав, что в такую рань из клуба доносятся барабаны и бас, они заглянули внутрь, чтобы поглядеть, что там происходит. Как выяснилось, там полным ходом шла проверка звука перед концертом “Гамбоу”.

Терри Баккет был на сцене с двумя другими ребятами: худой паренек со стрижкой под горшок и ленноновскими очками играл на басу, а дьявольского вида пергидролизный блондин лабал на гитаре. На левом бицепсе у блондина, заметил Тревор, красовалась татуировка с Мистером Натуралом, и вообще выглядел он так, как будто родился со “Стратокастером” в руках. К тому же он был красив, с лицом сибарита и долговязой мускулистой фигурой. Тревор поймал себя на том, что спрашивает себя, заметил ли это Зах. Как глупо, подумал Тревор, но мысль отказывалась уходить.