Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

и чувствует сопротивление ее механизмов. Благодаря такому сопротивлению и рождается необыкновенная стилистика «В холодном высшем смысле» – стилистика остановок, запинок и сбоев, провоцируемых уже не «жизнью вокруг», но самим инструментом письма. В начале произведения растерянный Харитонов зачастую не может напечатать более двух слов, чтобы не поставить точку; а написав эти слова, тут же повторяет их: «Какой-то пулемет вместо тишины. То тишина, то пулемет», «Нет, так не выйдет. Не выйдет!», «О чем-то. О чем? О чем, я вас спрашиваю?» (321). С одной стороны, перед нами очевидное проявление невроза у человека, впервые работающего с машинкой («Будет вечно что-то стучать в ушах», «А главное, все подряд идет, «Нет! нет! не надо на машинке», «То строчка кончается, то интервал» [321]). С другой стороны, навязчивые повторения слов могут быть поняты и как освоение Харитоновым тех или иных комбинаций клавиш, как ощупывание клавиатуры, как знакомство с ней: «Все. Поняли? Вот так. Вот так вот, и все. Сейчас напишу, не беспокойтесь. Сейчас-сейчас. О! о, о, о, о – нет, не о. Не о, а а. А. Да, а» (321). Все очень наглядно: автор семь раз нажимает на клавишу «о», чтобы потом сделать пальцами три шага влево и пять раз нажать на клавишу «а». Дискретность литературного производства, так интересовавшая позднего Харитонова, доводится здесь до своей крайней степени – если в «Слезах об убитом и задушенном» она манифестировалась с помощью разнородных записок и заметок, а в «Романе» – посредством разрезанных ножницами слов, то теперь встроена в процедуру создания каждой отдельной буквы – на место плавной чернильной вязи приходит резкий удар пальцем по клавише.

Но именно поэтому текст «В холодном высшем смысле» должен быть понят в качестве истории об изучении возможностей записывающего устройства — рассказываемой как на уровне содержания, так и на уровне формы. Можно, например, заметить, что множество коротких предложений в начале произведения («Непривычно», «А, то-то», «Стдашно», «Ужас», «Нет!», «Всё», «Поняли?» [321]) появляется вследствие желания Харитонова отразить в синтаксисе сугубо технический момент, связанный с печатанием на машинке прописных букв (момент, на который специально указывает сам автор: «Потом, поднимать эти заглавные буквы» [321]) – ведь чем быстрее ставится точка, тем чаще приходится «поднимать» очередную букву и, соответственно, вспоминать о существовании специальной клавиши для такого «подъема». «Тезисно-протокольный» стиль письма, о котором рассуждал применительно к произведению «В холодном высшем смысле» Ярослав Могутин[782], не существует заранее – скорее он рожден в результате столкновения Харитонова с непривычными механизмами машинки.

Любопытно, что упомянутые короткие предложения – порой состоящие из одного слова – не исчезают бесследно; они функционируют в качестве так называемых «именительных темы». В каждом новом напечатанном слове Харитонову мерещатся тема и обещание рассказа, который он тут же пробует сочинять: «Машинка. Не зря она машинка. А не Машенька» (321). Читатель видит, как за «именительным темы» («Машинка») следует повтор («Не зря она машинка»), как появляется противопоставление («А не Машенька»), как оформляется антитеза, как намечается интрига… Увы, пишущая машинка еще слишком сильно сопротивляется, у автора не хватает ни терпения, ни навыков, и он бросает все на полпути – чтобы уже через несколько ударов по клавишам взять новое «именительное темы» и попытаться писать о нем: «А. Опять все пришло к а. А если попечатать на кр. ленте. Нет, она слабая. Я слабый, и еще она слабая» (322). И опять все бросается – и все начинается: «Ужас. Тихий ужас. Действительно, тихий. Вот когда к месту сказано» (322). И еще раз: «Я политкаторжанин. Я да я. Хватит Я. Хватит я. Я же сказал. Хватит!» (322). Текст полон «зачаточных» нарративов, текст кишит «эмбрионами» возможных историй, возникающими как будто бы помимо воли автора – просто в результате череды почти случайных ударов по клавишам машинки: «О», «А», «Я», «И». По сути, перед нами очередная манифестация знаменитого «сознательного безволия» Харитонова: он не хочет ничего «придумывать», он не желает ничего «сочинять», он только надеется «сказать правду-правду» (295), всецело доверившись очередному «узору» – причудливому, привередливому и предзаданному порядку клавиш взятой взаймы пишущей машинки: «Там, где мышление должно остановиться, начинаются чертежи, схемы и промышленные стандарты», – указывал Фридрих Киттлер[783]. Изготовленное по неизвестным «подпольному писателю» схемам и чертежам техническое устройство вздымает над страницей целое облако возможных сюжетов и тем – и чем увереннее овладевает этим устройством Харитонов, чем меньше он обращает внимание на сам процесс печатания, тем легче ему становится удерживать и развивать возникшие сюжеты. Постепенно «эмбрионы» усложняются, обрастают причастиями и прилагательными, занимают все больше пространства; если в начале разработка темы исчерпывалась парой повторов («Весь мой путь передо мной. Мой грустный путь. Хотя у других ещё грустней» [322]), то к середине произведения фрагменты явно увеличиваются («Ладно, час попишем стихи, а потом будем писать вот эту большую вещь, после которой нечего будет в жизни писать. „Волшебная палочка и волшебная дырочка“. Нач.: Жил-был поэт. Поэт любви. Он наковырял из носа козявок и запихал их себе в жопу» [325]), а под конец автором создается настоящая история на три страницы (названная «Сердце подростка» [330]).

В целом все это походит на еще один бихевиористский эксперимент, теперь изящно закольцованный: пишущая машинка оказывается инструментом, одновременно и провоцирующим, и записывающим реакции Харитонова – и чем дольше длится процедура записи реакции, тем сильнее становится сама реакция; собственно, постепенное превращение отдельных лаконичных фраз и фрагментов в протяженные рассказы можно объяснить функционированием именно такой положительной обратной связи.

Впрочем, в тексте «В холодном высшем смысле» существует еще один мощный смысловой пласт, как бы «просвечивающий» сквозь плотный узор стимулов и реакций, связанных с инструментом письма. Говоря об «эмбрионах» историй, наполняющих и составляющих харитоновское произведение, полезно вспомнить, что у всего произведения тоже был подобный «эмбрион» – маленькая заметка «Непечатные писатели», созданная Харитоновым в ноябре 1980 года для «Каталога». Именно в «Непечатных писателях» появляется фраза, использованная потом для названия последней вещи «великого пятичастия»: «И, например, мы решаем объявить себя таким сообществом; а чтобы закон Родины не счел это криминалом, просим, например, всемирный международный пэн-клуб взять нас под охрану и объявить нас неприкосновенным участком. Ну и что? В высшем смысле ничего хорошего в такой предусмотрительности, в таком юридическом расчете нет» (335). Нетрудно отметить два ключевых отличия: во-первых, текст «В холодном высшем смысле» переформулирует саму проблему печатания: если в «Непечатных писателях» она рассматривалась как социально-политическая (в контексте истории с созданием «Клуба беллетристов» и попыткой направить письмо Генриху Бёллю), то теперь акцент делается на материально-технической стороне вопроса; во-вторых – возникает тема холода.