Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

– «все что можно сказать, я уже в жизни сказал и подумал» (295) – постепенно проницает синтаксис «Слез на цветах», и миниатюрной приметой этого процесса служит использование автором слова «уже»: «уже в жизни сказал и подумал» (295), «уже другие формы жизни» (294), «вы нам уже неинтересны» (294).

Как отмечал Жак Деррида, «уже (deja) – имя того, что стирается или заранее вычитается, оставляя тем не менее метку, вычтенную подпись как раз на том, из чего она ускользает, – на присутствующем здесь – что необходимо учитывать»[769]; и это замечание на удивление точно характеризует самочувствие Харитонова, уверенного, что новые «формы жизни» готовы вот-вот «стереть», «вычесть» и «отменить» его. Единственный шанс видится Харитонову в том, чтобы записать сам процесс такого «вычитания»: ведь даже если автор исчезнет, от него останется текст, посвященный исчезновению. Подобная логика всегда была близка Харитонову: в «Слезах об убитом и задушенном» он утверждал, что готов «стать, в конце концов, общим местом. Белым цветом (чистоты)» (221), в «Романе» заявлял: «Не Важно Что Пишу / Важно Что Пишу (пишу пишу)» (145), но только в «Слезах на цветах» идея письма как оставления метки воплощается с максимальной наглядностью и полнотой:

О, хотя бы один этот листок заполнить. Уж думаешь, в свете поставленной задачи, не чем заполнить, а только бы заполнить. Еще три пятых страницы осталось. И я ее не заполню. Только словами, что не заполню. Вот какая слабость (геройская). И никто моего геройства не поймет. Будет ли разбирать кто-нибудь мои произведения? Да не будет. Нет, тут что-то большее, чем будет или не будет. <…> Уф. Слава Богу. Нет, еще не слава Богу. Вот еще две строчки допишем, тогда будет слава Богу. Теперь уже одну. Теперь уже половину одной. Теперь уже неизвестно сколько. Теперь уже всё (307).

Здесь можно было бы отметить, что совершенный вид – вид не только на старость, но и на результаты труда («Теперь уже одну. Теперь уже половину одной. Теперь уже неизвестно сколько. Теперь уже всё»); однако результаты совсем не радуют Харитонова. Весьма красноречивым кажется превращение наречия «уже» (маркера грамматической совершенности) в частицу «уж» и в существительное «ужас» – маркеры эмоционального состояния автора, с болью вглядывающегося в прошлое, и со страхом – в будущее: «Нет, нет, то, уж это-то мне оставьте, думать что было, и оно было» (299), «Ужас. Старость впереди. Там вообще старики похожи на старух, а старушки на старичков» (300). Мысленно возвращаясь к минувшему, Харитонов вспоминает детство в Сталинске («Когда я был маленьким, я всегда, просовывая ноги в тапки, думал на всякий случай, что туда, может быть, забралась мышь» [ЗОб]), школу в Новосибирске («Дружить можно было, в основном, с девочками. Где нет грубых нравов и драк» [295]), свои первые стихотворные опыты («Первые лет пять я писал одно стихотворение по месяцу по два; а один раз писал стихотворение полгода» [307]) и главную любовь своей жизни – «Алешу». Короткий фрагмент из «Слез на цветах» кажется миниатюрным ремейком написанного пятью годами ранее рассказа «Алеша Сережа»: «Нет любви сладкой, с замиранием, невозможной. У привередливого меня. Квартира есть, вечер есть, лето есть, молодости есть немного, а гостя хорошего нет. Так и останется то воспоминание о 4-х месяцах. Все более и более неправдивое. Забывающее, что и тогда было не то. Нет, нет, то, уж это-то мне оставьте, думать что было, и оно было. Только вот мешало писанию и никак не соединяло в моей жизни одно с другим» (299). Те же декорации пустой квартиры, та же тема несостоявшегося свидания, тот же образ ускользающего прекрасного гостя – и финальные размышления автора, плавно переходящие от любви к литературе. Но если концовка «Алеши Сережи» написана в будущем времени («и если буду стараться, меня будут любить как певицу когда она поет о любви и все влюблены в нее за то как поет, а любит она только петь» [107]), то соответствующий эпизод «Слез на цветах» намеренно дан в прошедшем («Только вот мешало писанию и никак не соединяло в моей жизни одно с другим») – и такая смена грамматических времен читается как грустное признание: будущего нет, и уже нечего ждать от жизни, и вряд ли имеет смысл смотреть вперед.

И все-таки Харитонов не отчаялся до конца; пусть он старик, пишущий «тонкую прозу, неинтересную юным простым сердцам» (307) – эти юные простые сердца по-прежнему возбуждают в нем интерес и любопытство: «Ничто так не разгорячает, как ловкие движения молодых людей, как они скачут, бесятся, повисают на перекладинах, кувыркаются, у них задираются маечки, сползают штаны до копчика, рекорды их юной горячей энергии» (301). И совсем не даром в «Слезах на цветах» высказано множество идей о том, как завести интимное знакомство с молодежью: «Так вот, баня. Надо уметь, уметь. Не стесняться, да, скользко подсесть и заговорить. Ответит грубо, и отойти, и не считать себя побитым и оскорбленным в достоинстве» (302), «надо, напр., вызвать полотера. Пусть он снимет с себя рубашку и натирает пол. И завести музыку, списать какие-нибудь наипоследнейшие группы у Саши. И предложить выпить. А картины на стенах сами за себя заговорят и привлекут к началу расспросов» (303), «Еще ход. Возле студенч. общежитий есть столовые где они обедают, в столовых туалеты, написать телефон. На всякий случай имя поставить не свое» (303)-

Перечисление уловок создает образ искушенного манипулятора, однако Харитонов предпочитает объяснять подобные действия нежностью и деликатностью своей души:

Хоть они и юные с розовыми щеками, а видно, что душа мужланов, и я хоть среди них и поживший, заматеревший, а с душой нежного мальчика, боязливой, трепещущей, но невидной под покровом суровых глаз в глазницах, а они – они с виду юные и хрупкие и лёгкие, а внутри зерно мужланов. Если бы мы были одних лет, они бы меня засмеяли, смолоду мы не могли бы водиться, мне среди них места бы не было, они мне невыносимы, коробят их тупость и душевная неразвитость, их рассказы о выпивке и автомобилях. Нет: кротости, притворства, лукавства, боязни быть лишним, думать про другого – а что он обо мне подумает, а не покажусь ли ему неприятным (305).

Собственно, перед нами фирменный харитоновский ход превращения слабости в силу – загрубевший сорокалетний мужчина оказывается гораздо моложе любых восемнадцатилетних студентов и курсантов. Но вечно обманываться невозможно – и то, что убеждает на уровне риторики, перестает убеждать на уровне сюжета. Если во всех предыдущих произведениях «великого пятичастия» Харитонов