Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

с того, чтобы использовать язык, приемлемый и понятный для всех, даже (и в особенности) для сторонников Аристотеля? Галилей также будет утверждать, что необходимо, чтобы тело имело определенную склонность к некоему конкретному месту, чтобы тем самым оно приходило в движение: в противном случае оно бы спокойно оставалось на своем месте605. Этой же склонностью он станет объяснять ускорение движения, а также то, что свободное падение совершается вдоль прямой линии. Тем не менее не следует воспринимать эти объяснения буквально: мы пока в самом начале «Диалога», далее ситуация резко меняется. Для начала мы должны будем отделить центр Земли от центра мира (если такой центр вообще существует, рассуждает Галилей, то там, несомненно, находится Солнце606) и, следуя примеру Коперника, объяснить движение свободного падения естественным стремлением частей соединиться с целым607. Но все это пока лишь один из этапов, и критика Галилея, постепенно разлагающая фундаментальные традиционные понятия физики с тем, чтобы их реконструировать и перестроить, вдруг отказывает понятию тяжести в каком-либо содержательном объяснении.

Тела падают, т. е. части земли проталкиваются «вниз». Мы знаем это из обыденного опыта – вот и все. Ибо «причина» этого движения – будь то внешняя или внутренняя – нам совершенно неизвестна. Говоря «вес», «тяжесть», стремление «вниз» или «стремление к центру», мы просто именуем факт, а не объясняем его. Потому в ответ на негодующее возражение Симпличио, заявляющего, что всем известна причина этого явления (речь идет о движении вниз) и что этой причиной является тяжесть, Сальвиати отвечает608:

Вы ошибаетесь, синьор Симпличио, вы должны были бы сказать – всякий знает, что это называется тяжестью, но я вас спрашиваю не о названии, а о сущности вещи; об этой сущности вы знаете ничуть не больше, чем о сущности того, что движет звезды по кругу609, за исключением названия, которое было к нему приложено и стало привычным и ходячим благодаря частому опыту, повторяющемуся на наших глазах тысячу раз в день. Но это не значит, что мы в большей степени понимаем и знаем принцип или силу, которая движет камень книзу, сравнительно с теми, которые, как мы знаем, придают камню при отбрасывании движение вверх или движут Луну по кругу. Мы не знаем ничего, за исключением, как я сказал, имени, которое в первом случае известно как «тяжесть», тогда как для иного имеется более общий термин – «приложенная сила» (virtù impressa)610, в последнем же случае мы говорим об интеллигенциях611, или сопутствующей форме, или информанте, а для бесконечного множества других движений выставляется причиной «природа».

Мы видим, какой путь был проделан со времен пизанского периода. Тогда пустым понятием, всего лишь «именем», применяемым для обозначения некоторого явления (движения вверх), была объявлена легкость, которую ошибочно субстантивировали как некую под-лежащую причину. Теперь ту же участь разделяет и тяжесть, которая также оказывается всего лишь «именем»; не более чем «именем» объявляется и знаменитая vis impresa – импетус Парижской школы, выдаваемый за внутреннюю причину движения брошенного предмета. И мы догадываемся, какой вывод в итоге наметил Галилей: все эти «внутренние причины» – не что иное, как пустые понятия, «имена»612.

Тяжесть, несомненно, есть нечто, причем нечто чрезвычайно важное. Это абсолютно фундаментальное свойство, однако, не составляет «природу» тел, оно не является их сущностным свойством. Действительно, в хорошо известных фрагментах «Пробирных дел мастера» (которые, кроме того, дословно воспроизводятся в «Письме к Великой Герцогине Тосканской613»), где Галилей подытоживает основные положения своей философии природы, вопрос о тяжести не поднимается. В этом тексте, который поразительно напоминает аналогичные тексты Декарта, Галилей разъясняет нам, что,

мысля себе какую-нибудь материю или телесную субстанцию, я тотчас же ощущаю настоятельную необходимость мыслить ее ограниченной и имеющей определенную форму. Материя должна находиться в данном месте в то или иное время. Она может двигаться или пребывать в состоянии покоя, соприкасаться или не соприкасаться с другими телами, которых может быть одно, несколько или много. Отделить материю от этих условий мне не удается, как я ни напрягаю свое воображение. Должна ли она быть белой или красной, горькой или сладкой, шумной или тихой, издавать приятный или отвратительный запах? Мой разум без отвращения приемлет любую из этих возможностей. Не будь у нас органов чувств, наш разум или воображение сами по себе вряд ли пришли бы к таким качествам. По этой причине я думаю, что вкусы, запахи, цвета и другие качества не бoлee чем имена, принадлежащие тому объекту614, который является их носителем, и обитают они только в нашем чувствилище [соrро sensitivo]. Если бы вдруг не стало живых существ, то все эти качества исчезли бы и обратились в ничто.

Совершенно ясно следующее: то, что составляет сущность тела или материи, то, без чего их невозможно помыслить и, следовательно, без чего они не могут быть, для Галилея, так же как и для Декарта (причем из тех же самых соображений), – это их математические свойства. Число, форма, движение: арифметика, геометрия, кинематика. Тяжесть сюда не вписывается.

Мы также не находим ее среди чувственно воспринимаемых качеств, таких, как цвет, запах, тепло или звук, которые Галилей объявляет исключительно субъективными и зависящими в самом своем существовании от существования живого организма.

Где же тогда тяжесть? Нигде. Вернее, она где-то между сущим и не-сущим; между не-сущим чувственных видимостей и сущим математической реальности тяжесть занимает срединное положение. Или, если угодно, она занимает место посредника, потому она существует лишь по факту.

Однако можно ли отрицать существование тяжести? Тела падают… Физические тела, конечно же: геометрические тела вовсе не «падают». Тот факт, что тела «падают», означает следующее: они самопроизвольно приходят в движение. Тем самым физика оказывается особой дисциплиной, обособленной от геометрии615: тела обладают тяжестью… Возможно, «тяжесть» и не является ясным математическим понятием и не обозначает никакого сущностного качества предметов,