Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была в белом шуршащем платье, и на лицо ее была приспущена фата, и было видно, как глаза из-под вуали светятся лихорадочным огнем, как фары затопленной машины. Она сидела за скособоченным столом на единственном в этой комнате стуле. Гриша примостился у ее ног на скамейке, а мы с другом сели на кровать.
— Что, Гришенька, что ты так смотришь?
Гриша ошарашенно, точно не веря своему счастью, коротко вздыхая, смотрел на нее снизу вверх. И я услышала, как эхом отдалось слово «Гришенька», произнесенное разными женскими голосами: так же нежно, воркующе, нараспев говорили ему «Гришенька» предыдущие жены, которых, оказывается, было три, о чем уже Света сообщила мне на ухо. Но, наверное, ни на кого он не смотрел таким прибитым, кротким взглядом. Он был счастлив. Друг разлил шампанское и неуверенно произнес:
— Горько!
Но Света с Гришей торжественно поднялись и долго целовались. Точно нас тут не было. Свидетелей.
— Давай сразу на «ты», — легко обратился ко мне Гриша и проницательно посмотрел на меня: — Я о тебе все знаю. Но странно, что вы дружите. Вы со Светой совсем разные. Светлана — девушка из старофранцузской баллады, которую исполняют под лютню. — Он осторожно погладил Свету по плечу.
— А меня исполняют под бой барабанов и пионерский горн, — сказала я, и Гриша вдруг сжал мою руку:
— Понял, все понял! Да, вы похожи.
Света сказала, лукаво улыбаясь:
— Моей подруге не нужен аккомпанемент, она звучит сама по себе, — и озабоченно спросила меня, точно в комнате, кроме нас, никого не было: — А тебе понравился мой муж?
— Надо немного выпить, и тогда мы все друг другу понравимся, — произнес Гришин друг.
Гриша снова внимательно посмотрел на меня:
— Нет, девочкам пить не надо. Вот что — поехали вдоль по Питерской!
— Тебе нельзя за руль, ты уже выпил, — нисколько не отговаривая его, сказала Света.
— Пустяки. Ну как — рванем на себе рубаху? Здесь твоя подружка не в своей тарелке. Это мы с тобой привыкли уже... ко всякой обстановке.
— Это вы ее приучили, — тихо сказала я, но он услышал и снова сильно сжал мою руку и шепотом сказал:
— Я действительно страшно люблю ее. Это единственный в моей жизни свет.
И мы поехали на его машине в заснеженный лес, где пили шампанское, лепили снеговика, бросали друг в друга снежки и вообще ужасно веселились, а потом приехали на квартиру, где все еще бушевала хозяйкина свадьба, и разом вповалку уснули. Утром я тихо, как вор, открыла дверь и с чувством непоправимого несчастья оставила Свету молчаливо сидящей в углу, где валялись засохшие розы, трезвой, бессонной судьбе.
...С того дня прошло много лет, и вдруг мы со Светой встретились на окраине Москвы и настороженно обнялись. Оказалось, она теперь живет неподалеку от меня.
— Как класс? — спросила она меня, и я принялась рассказывать, перехватывая сумку с продуктами из одной руки в другую. Она слушала меня снисходительно, а потом не выдержала и сказала:
— Ну да, ну да, тебе это все еще интересно... Я же их всех начисто забыла. Помню, какая-то там Уточкина была, Вера, что ли?
— Валька! У нее уже двое детей.
— А помнишь, как они выгнали меня с твоего дня рождения?
Потом мы оказались у нее дома. Мне не очень этого хотелось, но оказалось, что привычка поступать так, как хочет Света, с годами во мне не притупилась. Пока мы шли к ней, она успела рассказать, что живут они с Гришей ужасно — «сама увидишь», «только сын и держит». После этих слов мне еще больше не захотелось видеть ее Гришу.
— А-а! — сказал он, увидев меня. — Входите, входите. — Он был навеселе. — Что же вы ушмыгнули с представления нашей жизни? Почувствовали, что оно будет бездарно? Правда, Света, оно на редкость оказалось бездарно? Скучно... — Он потянулся и простонал: — О, Господи!
Света молча прошла в свою комнату — посмотреть на спящего сына.
Он снял с меня шубу, крепко взял за руку и привел на кухню, где стояла на столе початая бутылка водки.
— Ну, выпейте за нас, за нашу со Светой супружескую жизнь! Не хотите? И никто, что характерно, не хочет. Казалось бы, прямая обязанность гостя притворяться, что у хозяев все хорошо, а в нашем доме никто, заметьте, не хочет считаться с условностями. Но почему вы не приходили, ведь вы тоже, кажется, обосновались в столице? Впрочем, правильно сделали, все было неинтересно. Весьма скорбно все было. — Он поежился и повторил: — Не-и-инте-ресно. Нам и двоим-то на этой сцене повернуться негде с нашими громами и молоньями. Да я-то ладно, я могу и в уголке посидеть, а вот Светлана — существо монологичное, она не терпит голосов рядом. Она ведет свою партию одна, в полном одиночестве, и не надорвется, уверяю вас. Я долго ей подпевал, потом подхрипывал, потом пытался просипеть ей о том, что я тоже живой человек, меня понимать нужно, выслушивать, разговаривать со мной, что у меня тоже есть своя жизнь, своя надежда, свое...
— Что именно? — появляясь, сухо спросила Света.
— Свое? Свое-то? У меня есть свой угол, — сказал он с пьяной гордостью, — и вон, — он кивнул в сторону заснеженного окна, — у меня есть своя машина.
— А также у тебя есть своя любовница, своя кровать, своя ложка и чашка.
— Свет, а взгляды у меня свои есть?
Света промолчала и опрокинула в рот Гришину рюмку. Он снова обернулся ко мне, широко улыбаясь:
— Вот так. Нету у меня ничего своего. Только угол, ложка и чашка, как у арестанта. Вот так. Свет, а ребенок — он мой?
— Об этом спроси самого ребенка.
— И ребенок ее, — подмигнул он мне. — Это она его вырастила и воспитала, пока я прохлаждался среди синхрофазотронов на работе и добывал для нее эту квартиру с этим барахлом. Свет, а барахло — мое?
— Барахло твое.
— Потому что я сам барахло?
Мне показалось, что они пинают меня, как мяч, из угла в угол, и
