Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская

— Фа диез, слышу.

— Абсолютный слух?

— Да.

— Молодец. Если вам не трудно, включите свет, совсем темно.

Вероника щелкнула включателем.

— Нет, невозможно, — воскликнул он, — ненавижу, когда звук фальшивит! Лучше бы меня самого двинули в ухо. — Он обернулся за ее улыбкой, и взгляд его сделался удивленным. Несколько секунд он как бы в замешательстве смотрел на нее, потом снова сгорбился над клавиатурой, что-то тренькая:

— Что у тебя болит, Вероника?

— Ничего, — сказала она. — Путевку по блату достали.

Он покивал, снял ногу с педали и вытянул ее в сторону.

— А у меня плоскостопие. (Она тоже уставилась на его ногу с некоторым подобострастием.) Ужасная пакость это плоскостопие, ноги к вечеру болят, а очень хочется горы облазить.

— Давайте пойдем в горы, — торопливо сказала Вероника. — Я здесь уже неделю, дорогу знаю.

— Ну, — ласково кивнул он, — дорогу знать лишнее, надо идти вслепую.

«Ох!» — вздрогнула она.

Он снова отвернулся к инструменту, и музыка сама потянулась к его рукам.

— А это узнаешь?

— Нет.

— Правильно. Этого ты знать не можешь. Мой концерт для двух фоно. Я играл его со своей учительницей, когда оканчивал музыкалку. Там есть один переходик, так, ничего себе, да?

— Удивительно! — пробормотала она. — Удивительно!

Он оторвал руки от клавиатуры, блямбнул по ней слегка кулаком и встал.

— Что там, танцы у них, что ли?

— Танцы, — подтвердила Вероника с надеждой.

— Пойти, что ли, посмотреть?.. А ты сиди, играй, я уже все...

И он ушел.

А она осталась, бросилась подбирать оброненную им только что мелодию его собственного — какое чудо! — концерта. Волна, обрушившаяся на нее, отхлынула следом за тем, кто ее обрушил, и понеслась по его следам в сад, в ночь.

— Ну, зачем тебе мое шелковое платье, дурочка? — мягко выговаривала ей Наташа. — Все же видели меня в нем и знают, что оно мое. К тому же платье на тебе висит, как на вешалке. Я уже не обращаю внимания на то, что ты красишь губы моей помадой, что тоже глупо — мужчинам не нравится, когда девчонка раскрашена, как клоун. Рано тебе, пойми. Ну, погоди, я тебя не ругаю, мне ничего не жалко. Ну, подними голову.

— Ты его любишь, да? — спросила Вероника.

— Кого? — был ответ.

Вероника сощурила глаза.

— Не ясно кого, да?

— Не ясно, — сказала Наташа.

— Зачем притворяться, — глухо сказала Вероника, — Арсена.

Наташа с минуту смотрела на нее, что-то соображая.

— Ах вот оно что, — протянула она. — Арсений тебе нравится... А я-то думаю, что это ты на нас уставилась диким взглядом на танцах, уж решила, что у меня комбинацию из-под платья видно. Да ты ж еще малышка, Вероничка, милая.

— Нет, — завопила Вероника, — нет, никто мне не нравится!

— А чего ж ты кричишь, — усмехнулась Наташа. — Ясненько. Я думала, он врет, знаешь, когда рассказывает, что кто-то ему каждый вечер на подоконник кладет цветы и яблоки. Это ты, да?

Вероника бросилась на кровать и закрыла голову подушкой. Наташа подсела к ней, принялась гладить ее по плечу.

— Подожди, — сказала она. — Вероничка, ты красивая, будешь еще в сто раз красивей меня, но сейчас ты совсем малявка, а ему интересно со взрослой девушкой. Не думай, он меня не любит, какое там, он, по-моему, кроме себя никого любить не может. И он мне не больно-то нравится, изнеженный какой-то, маменькин сынок, я таких не люблю. Ну да, красивый, высокий, на пианино тренькает, но это же еще не все...

Вероника села на кровати, с презрительной жалостью посмотрела на нее.

— Ты ничего в нем не понимаешь. Тебе — нет. Тебе его не понять, хоть тресни.

— Пожалуйста, — удивленная ее тоном, с обидой возразила Наташа, — бери его себе, раз ты так много в нем понимаешь. Бери. Если сможешь. А вон твой Жора свистит!.. Вот Жора — настоящий парень, я бы в него на твоем месте влюбилась, позвать?

— Меня нет, — отозвалась Вероника.

...Они познакомились за шахматной доской. Тут надо заметить как бы в скобках — потому что в глазах Вероники эта ее способность не имела решительно никакого значения, — она прекрасно играла в шахматы, чему обязана была опять же своей болезни. В шахматы она научилась играть еще до того, как узнала буквы и до того, как одним пальцем стала тюкать «Ах вы, сени мои, сени», но по-настоящему заиграла, когда попала в больницу. Игрой она как бы компенсировала вынужденную малоподвижность, в шахматах обрела раскованность, движение, силу и напор, каковых ей недоставало в действительной жизни. После больницы Вероника стала ходить в шахматный кружок, где с легкостью укладывала на лопатки второразрядников, а сама разряд не получила, потому что не желала участвовать в турнирах из полного равнодушия к этому своему дару, о котором она, может быть, и совсем забыла бы в санатории, кабы однажды не обнаружила Арсена в углу спортплощадки за шахматной доской. Там собирались любители. Там они и сразились. Он заметил ее присутствие не сразу — через два дня ему указали на Веронику как на самого сильного игрока во всем санатории.

— Сыграем? — несколько смущенно спросил он.

— Сыграем, — ответила она.

Но, усевшись за доску, она забыла, с кем и для чего играет. Она вообще, принимаясь играть, как правило, не видела партнера, забывала о нем начисто и после выигранной партии часто не могла вспомнить, ни какой он, ни сколько ему лет. Арсен быстро выдвинул центральные пешки, направил в бой слона и коня, все как положено, рокировался. Вероника, насмешливо хмыкнув, пожертвовала ему на десятом ходу ладью, и он поспешил воспользоваться этим, бедняга, приняв нос аллигатора, притаившегося под водой, за корягу. Он пытался предотвратить комбинацию, которую она и не собиралась устраивать за ее очевидной банальностью, он сражался с нею, имея в виду собственную логику игры, то есть сражался с самим собою, со своим приблизительным представлением о ней. Короче, она разнесла в пух и прах, смела с лица земли все его войско и получила в качестве боевого трофея изумленный взгляд. Тут-то она вспомнила, кого обыграла. Ведь не насмотрелась вдоволь на него,