Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать сняла ее с поезда совсем больную.
Через две недели, очухавшись, она написала Наталье коротко и решительно: «Адрес». Ответ пришел быстро — ласковый, захлебывающийся от восторга, но адреса она не знала, да и зачем он ей, его адрес? Кажется, он не то из Симферополя, не то из Донецка, не то с луны свалился — ей и дела нет. Мужественный мальчик Жора написал, что санаторий вдруг закрылся на ремонт, а куда перевезли архив с историями болезней, особенно плоскостопий, он, Жора, не знает и знать не хочет, а вот то, что он нагрянет к ней весною, это точно.
Его звали Арсеном. Он написал концерт для двух фортепьяно, он ухаживал за славной Наташей однажды в Нальчике, за что ему расквасили нос. Это было все. Двери за ним захлопнулись так прочно, так навсегда, точно он умчался в иную галактику, к одной из тех звезд, что безутешно горят над крышами, и осенний мир затворил за ним свои двери.
Выбор
У моей подруги Светы умер муж. На работе в научно-исследовательском институте, где он заведовал отделом, его любили, считали душой коллектива, поэтому на похороны и поминки собралось так много народа, что соседи по этажу разрешили поставить в своих квартирах поминальные столы. Света рассказывала, что у Гришиного гроба столкнулись все четыре его жены. Первую жену, Гришину ровесницу, привел сын, сама бы она, скорее всего, не пришла: переминаясь с ноги на ногу, с любопытством посматривая на людей, пришедших проводить этого далекого ей уже человека, она отбывала повинность. На лице второй жены, явившейся с мужем, было написано мстительное торжество: Гриша о ней вспоминал с суеверным страхом, говоря, что железная была женщина. Третья жена, попортившая Свете немало крови тем, что отправляла в адрес консерватории, которую заканчивала молодая соперница, пространные обвинительные акты, вздыхала, обнимая дочку, и горько качала головой, продолжая с мертвым свой тягостный разговор. Света с сыном тихо плакали. Свою любовь к мужу Света похоронила давно, постепенно, частями оплакивая очередную погибшую надежду, а муж, тогда еще живой, стоял рядом, по ее образному выражению, с богатырским уханьем, рывками, через плечо железной лопатой бросал комья земли на все еще трепыхавшиеся Светины мечты. Стоя у гроба, Света повторяла: «Ах, как же ты все перепутал, как все перепутал», имея в виду вереницу спутниц Гришиной жизни. Так они стояли строгой, чем-то немного похожие друг на друга — ведь выбирал-то их один человек, — шеренгой по одну сторону гроба, а напротив билась головой о гроб давняя Гришина сослуживица, которой он так часто выписывал премии, что в бухгалтерии говорили: «Наша передовица», вкладывая в это слово неприличный смысл. Женщину оттаскивали от гроба, подносили ей нашатырь и валерьянку. Таким образом, именно она, а не Света и прочие жены, была главным действующим лицом на похоронах, не считая, конечно, покойного.
Мы со Светой были подругами детства. Она пришла в наш дружный, гордящийся своею сплоченностью 7 «В» в середине четверти. Она вошла в наш тесный коллектив, как нож в дерево под прямым углом, и торчала в нем всегда как нож в дереве, которому нипочем свирепые ветра и недружелюбные взгляды. Света всегда излучала доброжелательность, может быть несколько снисходительную, вот почему все решили, что она фальшива. Светлана была красива, играла на пианино, отлично бегала на коньках, знала на память множество стихов, о которых слыхом не слыхивала наша преподавательница по литературе, разделявшая в целом отношение класса к Свете. В классе водились свои чудики, но это были всеми признанные чудаки, которые вписывались в класс, добавляя ему какую-то новую краску. Света явилась с собственным набором красок и собственной шкалой ценностей и всегда поступала так, как ей хочется. Например: класс тянет, тужится, волочет по асфальту металлолом, а мимо на открытом легковом автомобиле, не глядя на класс, проезжает Светлана со знакомым водителем, а позади машины издевательски грохочет привязанная бечевой жестянка. Дальше: класс осуждает мещанку Ольгу Ларину, которую и Пушкин-то не жаловал, а Светлана громко говорит, что невеста поэта, имея в виду Ленского, неподсудна — он был влюблен, стало быть, сердце его было зорко, не так видел Ольгу желчный Онегин, и нечего приписывать его мысли Пушкину. Антонина, литераторша, только вздыхала с перекосившимся ртом, слушая Свету, а мне как-то пришла записка: «Слушай, скажи своей подруге, что она просто смешна!» Когда Санькова положили в больницу, про него вспомнили только на пятый день, а через десять пришли навестить, как всегда, всем классом — и встретили под больничными окнами Свету: оказалось, она этого незаметного Санькова навещает каждый день, пирожки ему передает, о чем, едва Света завернула за угол, прокричал в форточку сам Саньков. И много всякого: все говорят «нештяк», а она будто и слова такого не слыхала, все — «оборжать» или «закадрить», а она ни за что. Все читают Мопассана, а Света взялась за Тургенева, будто его в школе не проходят, и выписывает оттуда себе в блокнот пророчески: «Честная душа не меняется». Все постриглись — у нее коса. Все у моей сестры-медички брали читать «Акушерство и гинекологию», а она и не заглянула ни разу.
Наша со Светой дружба была похожа на первую любовь: та же ревность, те же мелкие придирки, бурные ссоры, хождение друг у друга под окнами и отсутствие во время ссор аппетита. Как она упрекала меня за дружбу с классом! «Да что это значит, — волнуясь, говорила она, — как можно дружить со всеми! Так не бывает! Или это абстрактное чувство, или утонченное лицемерие. И в конце концов — они же серые, они — никакие, ими кишмя кишит жизнь, и ты хочешь среди них затеряться?! Что за беспринципность такая!»
Было у нас с ней заветное место на чердаке моего дома — там мы учились курить. Как-то мы полезли туда, и Света уже достала из пачки «Солнышко», но я отказалась: «Не могу, мы вчера обкурились тут с Валькой Уточкиной». Светлана подпрыгнула и чуть не проглотила «Солнышко»: «Как, ты сюда приводила Вальку? На наше место? Пошли вниз. Ноги моей здесь больше не будет». И после этого она у каждого полюбившегося нам в парке дерева брала с меня клятву, что я его никому не покажу.
Зимой мама решила отпраздновать мое пятнадцатилетие. Я пригласила весь свой
