Погода нелётная - Юля Тихая

Потом, к весне, на третьем западном всё стало совсем трудно, а в Монта-Чентанни стихло, — и максов дивизион перебросили снова.

— Постарайся не умереть, — сказала она, смаргивая глупые слёзы.

— И ты.

Они даже переписывались, насколько позволяла почта, но переписка выходила какая-то пустая и состояла из воспоминаний о давно прошедших вещах и прямо названных чувств. Макс даже не думал ни о чём плохом: мало ли, где в такое время могли теряться письма!

Перед тем самым вылетом, за который его потом назовут героем, он написал ей снова. Листу бумаги пришлось стерпеть много таких слов, что ни в какой другой момент нельзя написать.

Много позже он получил это письмо обратно нераспечатанным.

Это было несколько месяцев спустя, когда чужацкий столп, сдвинутый чудовищным направленным взрывом, снова растворился в тумане разлома. Искать кого-то в том бардаке, который царил в стране после нескольких лет войны, было делом почти бесполезным, но Макс был герой, его напечатали в газетах, а на грудь навешали столько железа, что топорщился китель, — и кое-как, много раз поулыбавшихся и очень попросив, он смог навести справки.

В Монта-Чентанни тихо, повторял себе Макс. И в Монта-Чентанни было тихо — по меркам фронта. В Монта-Чентанни остался один дивизион на целую гору, в которой где-то скрывались чужаки, и на целый большой край, в котором утомлённые люди пытались хоть что-то вырастить. Там сожгли какое-то хозяйство, и посёлок сожгли, и что-то ещё…

Ещё сожгли сам Монта-Чентанни, в который весной стали возвращаться рабочие. Сожгли дотла, зелёным огнём, хотя от этого врагу не было никакой тактической выгоды. Это был жест отчаяния людей, обречённых на поражение: столпы уже разошлись, переговоры шли плохо, и запертым в горах чужакам не оставалось ничего, кроме как умереть.

Кипела битва, а объятый дымом город эвакуировался. Много часов огня, пепла и вонючей смолы, которой текли кирпичные стены домов. Сводка потерь ужасала; служащая Маргарета Бевилаква значилась в журнале как раненая.

Максу пришлось прилететь туда самому, чтобы заглянуть в этот журнал. Он не хотел внимания, но его теперь узнавали на улице, а он — не узнавал никого и ничего.

Врач в городке при железнодорожной станцией был другой, не из Монта-Чентанни. Даже в частном разговоре он обращался по имени и фамилии, так и говорил: Максимилиан Серра то, Максимилиан Серра сё. Во время эвакуации его здесь ещё не было, и он мог только пожать плечами: если имя внесли в журнал — по крайней мере человек с таким жетоном был здесь, в лазарете.

Дальше след терялся. Маргареты не было в штатном расписании и в списках на транспортировку. И последнее письмо, отправленное Максом тогда, перед тем самым вылетом, осталось здесь, не добравшись до Монта-Чентанни, — осталось неполученным.

В числе павших Маргареты не было тоже, но Макс не обманывался. Мало ли их таких, забытых строчек в страшных списках? Максу самому пришлось сказать матери Оскара, что её сын мёртв, что он видел и огненный заряд, и падение горящего тела в туман своими глазами, и что никто и никак не мог бы оттуда спастись. А по документам Оскар так и значился — «безвестно пропавший»…

— Кто-то из её отряда здесь? Я бы хотел…

Никого из её отряда не было. К моменту атаки в городе оставалось только четыре всадника, обученных летать на драконах. Одного сбили в небе, одному что-то взорвалось в лицо при посадке, ещё один, обгорелый и задыхающийся, умер сутки спустя. Четвёртым была Маргарета.

Врач смотрел на него светлым и пустым взглядом человека, проводившего за грань много сотен пациентов. В этом взгляде Макс видел приговор.

— Скажите, — он облизнул сухие губы, — у вас здесь растут где-нибудь ромашки?

Если бы кто-нибудь спросил Максимилиана, зачем ему ромашка, он вряд ли смог бы ответить.

Но Макса никто не спрашивал.

Глава 3. Под слоем ржавчины

А теперь она была здесь.

Стояла в дверях крошечной холодной метеостанции, ссутулившись, правое плечо выше левого. Усталое лицо, глубокие тени под глазами, волосы отрезаны по плечи, — она оставляет их незаплетёнными, чего раньше никак нельзя было делать. Одежда гражданская, вся какая-то серая и никакая, поверх майки байковая мужская рубашка, а вместо кожаного подшлемника — обычный вязаный шарф.

Очки она вертела в руке.

— Ромашка?.. — выдохнул он, не понимая толком, что чувствует.

Только почему-то очень болели глаза.

— Нет, — сказала девушка надтреснутым голосом. — Мне сказали, вам написали назначения…

— Ромашка. Это ведь ты. Ты… не помнишь меня? Маргарета?

В журнале не было написано, что у неё было за ранение. Может быть, она получила контузию, или долго лежала в отключке, или… много причин, чтобы не получить письмо, чтобы не написать самой, хотя уж его-то имя гремело из всех газет. А сюда его привело, наверное, чудо, рука Господа.

Объясни что-нибудь. Удивись, смутись, подними меня на смех. Скажи, что…

Маргарета смотрела куда-то в сторону, и на лице её была только усталость. Что она делает в этой дыре, что так выматывается?

— Давайте решим, что вы обознались, — тускло сказала она.

— Ты ведь… жива. Ромашка, мы не умерли. Ты понимаешь? Мы не умерли, — получалось хрипло и жалко, хотя тошнота почти отпустила, только в висок будто вогнали раскалённую спицу. — Я искал тебя, но мне сказали… в журнале было, что Маргарета Бевилаква…

— Маргарета Бевилаква сгорела, — сухо сказала она. — У меня другая фамилия. Что вам выписали? Всё-таки сотрясение? Давайте я унесу ведро и принесу вам воды.

— Ромашка…

Лекарства лежали горкой на табурете у койки, а рядом лист, на котором врач печатными буквами накорябал назначения. Маргарета подошла так, чтобы держаться от Макса подальше, — он понял это и криво усмехнулся. Взгляд проскользил по списку сверху вниз, потом скакнул наверх и снова заскользил вниз, теперь медленнее.

Она перебрала склянки и пакетики, поставила на табурет кружку со свежей водой, выставила за дверь ведро с рвотой. Задёрнула штору, принесла ещё одно тонкое одеяло, положила Максу в ноги.

Потом погас свет и хлопнула дверь. Маргарета ушла.

Довольно долго Макс лежал в темноте