Гетто в огне - Марек Эдельман

Все, что мы могли сделать, это понять сами и с фактами в руках объяснить другим, что ожидает транспорты, уходящие из гетто. Залман Фридрих (Зигмунд) решил проследить путь одного из транспортов «на арийской стороне». Его поездка «на Восток», продолжалась три дня. Выйдя из гетто, он установил контакт со служащим железнодорожного терминала Варшавы Данциг (Гданьск), работавшего на ветке Варшава-Малкиния. Они вместе проехали по следу эшелона к Соколову (за один перегон от Треблинки), где Зигмунд разговаривал с местными железнодорожниками. Заплатив им за информацию, он выяснил, что каждый день товарный состав, везущий людей из Варшавы, следовал в направлении Треблинки и неизменно возвращался пустой. Никаких транспортов с продовольствием в этом направлении они не замечали. Гражданским лицам приближаться к железнодорожной станции Треблинка было запрещено.

Следовательно, люди, привезенные в Треблинку, уничтожались где-то поблизости. Кроме того, на следующее утро Зигмунд встретил двух беглецов из концлагеря. Это были два совершенно голых еврея, которых он встретил на рынке в Соколове и узнал от них все детали ужасной бойни. Одним из них был наш товарищ Валлах, который изложил свои свидетельские показания в письменном виде.

После возвращения Зигмунда мы выпустили вторую листовку «Начеку» с подробным описанием происходящего в Треблинке. Но даже после этого община отказывалась верить правде. Люди просто закрывали глаза на неприятные факты и «опровергали» их, как только могли.

Тем временем немцы, не мудрствуя лукаво, подготовили новый пропагандистский трюк. Они предлагали по три килограмма хлеба и по килограмму мармелада каждому, кто добровольно зарегистрируется для «отправки». Пропаганда и голод предопределили действенность этой приманки. Желающих оказалось более чем достаточно. Этот пропагандистский трюк нейтрализовал все наши предупреждения о газовых камерах («если убивать собираются — зачем же хлеб раздают?»). Голод — самый сильный аргумент, три пышных и пахучих буханки хлеба заслонили весь горизонт. Их вкус, который каждый мог ощутить во рту, прямиком вел от дома до «Умшлагплац»[5], где формировались транспорты. Такой знакомый и уже давно забытый запах, мешал осознать очевидное. И вот — сотни людей по нескольку дней томились в ожидании депортации. Столько людей, жаждали получить три килограмма хлеба, что число депортируемых возросло вдвое и транспорт не справлялся с ежедневной перевозкой 12 000 человек.

Петля вокруг гетто затягивалась. Спустя некоторое время так называемое «Маленькое гетто» (район улиц Тварда и Пахска) был полностью очищен от жителей. Через десять дней все «добровольцы», детские дома («Дом сирот Корчака»), и беженцы были отправлены, и началась системная «блокада» городских кварталов и улиц. Люди с пакетами переходили от улицы к улице, пытаясь предугадать район очередной облавы, чтоб удрать оттуда.

Жандармы, украинская и еврейская полиция действовали скоординированно. Их роли были четко распределены. Жандармы оцепляют улицы; украинцы, внутри оцепления, окружают выбранное здание; еврейский полицейский обходит внутренние дворы и созывает всех жителей. «Все Евреи должны выйти из дома. Разрешается взять с собой 30 килограммов багажа. Оставшиеся внутри зданий будут расстреляны…» Приказ повторяется. Люди стекаются из всех подъездов. Нервно и поспешно надевают, что сочли подходящим. Некоторые только встали с постели, другие несут, что могут унести: ранцы, пакеты, горшки и кастрюли. Окидывают друг друга испуганным взглядом. Сбылись наихудшие опасения. У дороги, перед домом, их сгоняют в группы. Не позволяют разговаривать, но они все еще пытаются разжалобить полицейских. Группы объединяют в одну колонну. Жандарм с винтовкой подзывает случайного прохожего, который слишком поздно сориентировался, не успел вовремя уйти с обреченной улицы. Еврейский полицейский заталкивает его в колонну. Если полицейский сохранил хоть каплю совести, он прячет огрызок бумаги с адресом семьи жертвы, чтобы сообщить им…. Теперь здания пусты, входы в квартиры приоткрыты, согласно инструкциям, украинцы делают беглый поверхностный осмотр. Они открывают закрытые двери ударом тяжелых ботинок или прикладом винтовки. Два-три выстрела возвещают о смерти тех немногих, кто не подчинился приказу и остался в доме. «Блокада» закончена. В чьей-то покинутой квартире на столике остывает недопитый стакан чая, и засыхает кусочек хлеба.

Люди из еще не «блокированной» области отчаянно ищут в окруженной украинскими и еврейскими полицейскими колонне родственников и друзей. Колонна медленно движется по улицам. Позади реквизированные «рикши» везут на телегах стариков и детей.

Это — долгий путь к «Умшлагу». Оттуда, с конца улицы Ставки, их повезут спецтранспортом. В высоком заборе, окружающем площадь, есть один узкий проход, который охраняется жандармами. Через этот проход колонна беспомощных, обессиленных людей проходит внутрь. В руках у каждого бумаги: рабочие удостоверения, удостоверения личности. Жандарм при входе бегло осматривает их. «Rechts» — жизнь, «Linкs» — означает смерть. Хотя каждый заранее знает тщетность попыток повлиять на выбор, он все же пробует продемонстрировать собственную полезность для немецкой промышленности, немецкого хозяина и надеется услышать «Rechts». Жандарм не реагирует и не слушает. Иногда требует показать руки. Он выбирает молодых, иногда — блондинок, утром отдает предпочтение низкорослым; вечером — высоким. «Linкs», «Linкs», «Linкs».

Человеческий поток заливает площадь и три больших трехэтажных здания бывшей школы. Здесь держат много людей «в резерве», на случай, если не доберут норму следующих четырех дней. Четыре или пять дней они ждут загрузки в товарные составы. Люди заполняют каждый сантиметр свободного пространства, здания, пустые комнаты, прихожие, лестницы. Слизистая грязь хлюпает на полу. Ноги на каждом шагу погружаются в человеческие экскременты. Запах пота и мочи перехватывает горло. В оконных проемах нет рам, а ночи холодные. Некоторые одеты только в ночные рубашки или халаты.

На второй день от голода начинает подводить живот и люди бьются в болезненных судорогах, от жажды трескаются губы. Никто уже не вспоминает про три буханки хлеба. Потные от лихорадки дети лежат на руках матерей. Люди усохли, сжались и посерели. Дикость, безумие и ужас появились в глазах. Они выглядят бледными, беспомощными, отчаявшимися. Рухнули все иллюзии на пороге страшного последнего дня, мысль о котором гнали и считали невероятной. От кошмара происходящего гудит в груди, перехватывает горло, давит на глазные яблоки, рот раскрывается в беззвучном крике. Старик умоляюще и лихорадочно цепляется за незнакомых людей, стоящих рядом. Бессильная, страдающая мать прижимает к себе троих детей. Каждый хотел бы закричать, но некому услышать вопль, Нечего ждать, не о чем думать. Каждый сидит в своем углу, на мокром полу в грязи и экскрементах. Воздух становится все удушливее из-за вони тысяч тел. Внезапно понимаешь, что все потеряно, что ничего нельзя сделать, что приближается конец.