Очередь - Михаил Однобибл

Обращаясь к собравшимся, учетчик медленно ходил по кругу, ища сочувственного внимания, хоть одного живого отклика. Но отовсюду на него смотрели тускло, с прищуром и холодным недоумением. Горбун играл рукавами свитера, низко опустив лицо под густыми сросшимися бровями. Лихвин отводил взгляд и, кажется, конфузился. Стоявшие поодаль роняли скупые реплики. Учетчик не разбирал слов. Одна старая Капиша, видимо, для того, чтобы погреться в споре, ее лицо было землистым от холода, прямо обратилась к учетчику: «Я понимаю, что очередь вызывает бурю эмоций в душе любого новичка. Любви с первого взгляда тут не бывает. Зато страха и ненависти сколько угодно. Только очереди эти скороспелые суждения никогда не вредили – главное, чтобы они не навредили тебе. Но в своих эмоциях ты разберешься позже, наедине с собой или в узком кругу. Если кто-то согласится повторно слушать эту ересь. А сейчас тебе пора дать показания по существу. Довольно ты уже отнял у нас времени и злоупотребил вниманием столь представительного собрания». – «Эх, как же вы не поймете! – воскликнул учетчик, радуясь собеседнице и хватаясь за ее слова. – Вот, к примеру, вы лично в очереди кто? Одинокая немощная старуха, простите за прямоту. А за городом можете стать всеми уважаемой стряпухой. Здесь, если у вас нет сбережений, вы так и останетесь бедняжкой, довольствующейся жалкими подачками вроде заячьей муфточки, она больше насмешка над вашим возрастом, чем защита от холода. А в загородной бригаде вам выдадут робу и теплую обувь, остальное добудете сами: немыслимо, чтобы стряпуха, хранительница бригадного очага, чье место у костра и котла, мерзла или голодала. Даже если вы не очень умелая повариха, нужда быстро выучит. Да и совестно вам будет долго обманывать ожидания усталых работников с волчьим аппетитом. Рано или поздно вы станете в бригаде одной из ключевых фигур. Десятки сильных веселых сезонников будут лелеять вашу старость и приговаривать: щи да каша – Капиша наша. Ваше положение в коллективе, отношение к вам будут полностью зависеть от вас самой. А что зависит от вас в этой очереди? Если уж лицам трудоспособного возраста, как мне тут объяснили, зачастую не удается получить работу, то с вашим грузом лет за плечами какие шансы пробиться в штат городских служащих? Никаких. Вы, может быть, уповаете на жалость кадровиков? Но это смешно: не станут они снисходить к вашим немощам, ведь их обвинят в некомпетентности, с них снимут стружку, если в первый же рабочий день вы уйдете на больничный. Впрочем, я уверен, хворь свалит вас еще в очереди, до того как вы попадете на прием в отдел кадров». – «Ну, хватит, сыта я по горло!» – злобно прошипела Капиша, ее водянистые глазки сверкали. Она решительно повернулась к сверщику, тот продолжал играть рукавами свитера, словно происходящее его не касалось, и официальным тоном заявила: «Я требую отвода этого свидетеля: нет ему доверия! Он лжец, это ясно из того, что он тут про меня наплел. Меня все знают. Я давно стою в очереди – и ни разу не просила поблажки, терплю наравне с другими. Может, я выгляжу старше своих лет, долготерпение старит, но оно же внушило очереди уважение ко мне, до сих пор никто не делал намеков на мой возраст. Там наверху, в отделе кадров, я отвечу на все вопросы. А тут, в очереди, возраст – личное дело каждого. Или было личным делом – пока в город не заявился этот грубиян. Он уверен, что с одного взгляда определил мои года – но это бездоказательно, и позволил себе попрекать меня придуманной старостью – а такое по отношению к даме бестактно. Он еще решил дать оценку моему здоровью! Каким бы оно ни было, мне хватает. Кто из здесь стоящих посмеет сказать, что я жаловалась на болезни? Пусть выйдет сюда – я плюну ему в глаза! Наконец, тут было заявлено, что я бедствую и довольствуюсь подачками. В пример приведена вот эта муфта. Возмутительная клевета! Поскольку сам этот болтун недавно в городе и не мог видеть, как я „побираюсь“, совершенно ясно, с чьего голоса он поет. Лихвин нашептал! А я могу найти дюжину очевидцев того, как мой соседушка меня обихаживал, уговаривал принять в дар изъеденного молью зайца, убитого сто лет назад, а теперь выброшенного молодой служащей вместе с бабушкиным сундуком при переезде из деревни в город. И то, я подозреваю, Лихвин так расщедрился потому, что его ручищи не помещались в дамскую муфту. Так вот, я возвращаю этот, с позволения сказать, подарок и требую оградить меня от клеветы!» С этими словами Капиша, она разрумянилась от гнева, порывистым юным движением швырнула муфту в лицо Лихвину.

И только теперь, когда скандал разразился, горбун-сверщик поднял голову и посмотрел учетчику в лицо. Его губы морщила гадкая ухмылка. Не прятал ли он разбиравший его смех все время, пока с мрачным упорством глядел в землю? А вот Лихвину было не до смеха. Сначала он озадаченно слушал учетчика, потом в еще большем недоумении свою соседку, и лишь после брошенного в лицо оскорбления опомнился и заметался, взывая то к сверщику, то к очереди, то, кажется, к пасмурному небу, с такой силой он вскидывал руки. «Вот до чего доводит ужасающая наивность в соединении с необузданной фантазией и стремлением произвести эффект! – восклицал Лихвин, перекрикивая гул негодования. – Мало того, что он от себя наговорил несусветных глупостей, так еще полностью извратил сказанное мной. Мыслимо ли, чтобы я назвал такую грозную и важную персону, как впередистоящая соседка по очереди, попрошайкой, а мое скромное подношение ей – подачкой! Разве я сказал хоть слово против права очереди разделить мое имущество, если я вправду опоздал на перекличку! Я всего лишь просил подтвердить, что опоздал не по своей вине. Я всячески предостерегал свидетеля от поверхностно-оскорбительной критики в адрес очереди. И даже вообразить не мог, что этот тип осмелится прилюдно, в центре города, вести откровенную вербовку рабсилы и выманивать стояльцев из очередей. Я его предупреждал, что его мнения никого не интересуют, что его задача засвидетельствовать имевший место факт задержки автобуса – когда он забуксовал, сколько времени мы его раскачивали, прежде чем вытолкали, – и все! От сих до сих. Больше ни о чем я его не просил. Я говорил: пропади пропадом эта жратва! А он из этого сделал вывод, что должен защищать мои харчи и припасы. Так и другие мои слова он извратил и перевернул. Поэтому мою уважаемую соседку оклеветал не я, а горе-свидетель, не умеющий слушать и понимать».

Отчаянным, хоть и сумбурным, натиском оратору удалось поколебать невыгодное мнение о себе. Толпа умолкла и сочувственно слушала Лихвина. Только учетчику сделалось холодно, скучно и все равно. Напрасно он старался показать обитателям болота путь к твердой земле. Они не желали освобождения и предпочитали цепляться друг за друга, при этом одни неизбежно топили других. Учетчик и кончиками пальцев не хотел бы касаться их дрязг. Он угрюмо смотрел поверх голов.

В подъезде учреждения высоко, под крышей, было отворено лестничное окно. В темном проеме виднелась ладная фигурка девушки. Пробивающееся сквозь облака солнце освещало ее веселое лицо с живыми глазами. Время от времени девушка роняла слова кому-то сбоку и позади нее. Ее собеседники едва выступали из сумрака подъезда. Удивительно, она совсем не мерзла в своем красном платье с коротким рукавчиком и смело поставила на низкий подоконник крепкую ножку в белом чулке. Она редко и неглубоко затягивалась сигаретой, выпуская дым из круглых ноздрей широкого задорного носа. Счастливица наверняка видела сверху ближнюю границу города, и за ней излучину реки, луговую даль или кромку леса. Только нуждалась ли она в этом? Она не казалась зависимой от огромного тусклого здания. Вид у нее был такой, точно в любую секунду она могла расправить крылья и упорхнуть. Она радовалась прекращению снегопада и восстановлению хорошей погоды. А столпотворение внизу разве что слегка ее развлекало. Да, уж если общаться с кем в городе, то с такими людьми, как она.

Разумеется, девушка не выделяла из огромной толпы учетчика. Зато он, глядя на нее, твердо решил отказаться от дачи показаний и вообще от разговоров с очередниками. Сутяги они были до мозга костей. Учетчик ждал, когда поредеет толпа, чтобы выйти и навсегда покинуть опостылевший двор. Хватит того, что он уже видел. Наверняка по возвращении за город его долго будут преследовать в кошмарах и старушка Капиша с кукольными локонами над бескровным лицом, и Лихвин, с пеной у рта нападающий на собственного свидетеля, и горбатый сверщик Егош.

Сверщика, в отличие от других, ничуть не разжалобили оправдания Лихвина. Он оборвал опоздавшего на полуслове, протянул руку и с нетерпением экзекутора, утомленного мелкими проволочками перед неотвратимой карой, проговорил: «Комедия окончена. Теперь ты должен вернуть то, что тебе больше не принадлежит». Учетчик отвернулся, чтобы не видеть, как Лихвин, этот атлет, унижался перед хилым уродцем и без слов молил о пощаде. Значит, протест Капиши был удовлетворен и свидетелю дали отвод. Что ж, тем проще.