Рыбаки - Чигози Обиома

– А теперь слушайте, все вы, – произнес отец по-английски. – Ваш поступок сильно ранил меня, и причин тому множество. Во-первых, я предупреждал, чтобы в мое отсутствие вы не доставляли хлопот матери. А вы что? Доставили ей – и мне – самые настоящие хлопоты.

Он по очереди оглядел нас.

– Вы поступили очень дурно. Очень. Как могли дети, получающие западное образование, опуститься до такого вопиющего варварства? – Я тогда не знал, что значит слово «вопиющий», но по тому, как отец выкрикнул его, понял: слово – нехорошее. – И во-вторых, мы с матерью в ужасе от того, как вы собой рисковали. Это же не школа, в которую я вас отправил. Нигде на берегах этой смертельно опасной реки не найдете вы книг. И хотя я велел вам постоянно читать, книги вас теперь не интересуют. – Затем, убийственно серьезно нахмурившись и подняв руку в вызывающем трепет жесте, он сказал: – Позвольте же предупредить вас, друзья мои: любого, кто принесет домой плохие оценки, я отправлю в деревню, пахать в поле или собирать пальмовое вино, ogbu-akwu.

– Не дай Бог! – Мать защелкала пальцами над головой, словно разгоняя угрожающие слова отца. – Мои дети не будут такими.

Отец удостоил ее гневного взгляда.

– Вот именно, не дай Бог, – сказал он, подражая нежному тону ее голоса. – Как же Господь такого не допустит, когда у тебя под носом, Адаку, они ходили на реку целых три недели? Целых. Три. Недели. – Качая головой, он по очереди загнул три пальца на руке, по числу недель. – А теперь послушай, друг мой, отныне ты будешь следить, чтобы дети читали книги. Слышишь? Отныне ты закрываешь лавку в пять, не в семь. И чтобы никакой работы по субботам. Я не позволю, чтобы у тебя под носом мои дети скользили вниз по наклонной.

– Я все поняла, – ответила на игбо мать, цыкая языком.

– В общем, – продолжил отец, обводя взглядом полукруг наших лиц, – хватит причуд. Постарайтесь быть хорошими сыновьями. Никому своих детей пороть не нравится. Никому.

Причуды. Отец часто употреблял это слово, и постепенно до нас дошел его смысл: бессмысленное потворство своим слабостям. Он хотел говорить дальше, но тут под потолком зажужжал вентилятор, возвещая возвращение электричества. Мать щелкнула выключателем, а затем прикрутила фитиль керосиновой лампы. Пользуясь временным затишьем, я при электрическом свете взглянул на календарь на стене. На дворе был уже март, однако страницу февраля так и не перевернули. На ней красовалась фотография орла в полете: крылья расправлены, лапы вытянуты, когти выпущены; сапфировые глаза смотрят прямо в камеру. Птица величественно парила на фоне природы, точно мир был ее творением, а она в нем – крылатый бог.

В тот момент мне подумалось: что-то должно внезапно измениться, нарушить этот бесконечный покой, – и меня вдруг парализовало страхом. Я испугался, что птица отомрет и начнет молотить в воздухе крыльями. Испугался, что она вдруг заморгает, засучит лапами. Испугался, что когда это произойдет и орел наконец покинет отведенное ему место в небе на странице – той, на которую Икенна перелистнул календарь 2 февраля, – мир и все в нем изменится до неузнаваемости.

– С другой стороны, вам следует знать: пускай вы и совершили дурной поступок, он лишний раз показывает, что в вас есть мужество искателей приключений. Такой смелый дух – это дух мужчины. И я хочу, чтобы отныне вы направляли его на полезные дела. Сделайтесь рыбаками иного сорта.

Мы удивленно переглянулись – все, кроме Икенны. Он смотрел в пол. Ему было хуже остальных, особенно потому, что отец возложил всю вину на него и порол особенно нещадно, не зная, что на самом деле Икенна отговаривал нас от рыбалки.

– Вы должны стать рыбаками, удящими добрые мечты, и без особенно удачного улова домой не возвращаться. Вы должны стать настоящими гигантами, грозными и неудержимыми рыбаками.

Я сильно удивился. Мне-то казалось, что отец презирает это слово; ища объяснений, я взглянул на Обембе. Тот кивал, глядя отцу в рот и задорно выгнув брови.

– Молодцы, – пробормотал отец, и широкая улыбка разгладила морщины, прочерченные на полотне его лица гневом и яростью. – Я всегда учил вас тому, что даже из большого зла всегда можно извлечь что-нибудь доброе, – и поймите: из вас могут получиться совсем иные рыбаки. Не те, что ловят рыбу в грязной топи Оми-Алы, а рыбаки разума. Хваткие люди. Те, которые окунают руки в чистые реки, моря и океаны жизни и добиваются успеха, становятся врачами, летчиками, профессорами, юристами. Ну, как? – Он снова оглядел нас. – Вот такими рыбаками я бы хотел видеть своих сыновей. А теперь давайте все вместе исполним гимн.

Мы с Обембе тут же кивнули, и тогда отец перевел взгляд на наших старших братьев, по-прежнему смотревших в пол.

– Боджа, ты с нами?

– Да, – неохотно пробормотал Боджа.

– Ике?

– Да, – после затянувшейся паузы произнес Икенна.

– Вот и хорошо, а теперь все вместе: ги-ган-ты.

– Ги-ган-ты, – повторили мы хором.

– Гроз-ны-е. Г-р-о-з-н-ы-е. Гроз-ные.

– Неудержи-мые.

– Рыбаки добра.

Отец гортанно засмеялся, поправил галстук и пристально посмотрел на нас. Затем вскинул руку, задев кончик галстука.

– Мы рыбаки! – проорал отец во всю глотку.

– Мы рыбаки! – почти так же громко, надрывая глотку, хором повторили мы. Каждый из нас был удивлен, как резко – и почти без усилий – мы все пришли в возбуждение.

– Идем за нашими крюками, лесками и грузилами.

Кто-то умудрился произнести «грузивилами» вместо «грузилами», и отец заставил нас несколько раз отдельно повторить это слово, а после продолжил. Правда, перед этим посетовал, что мы слишком много общаемся на йоруба вместо английского, языка «западного образования», потому и не знаем простейших слов.

– Мы неудержимые, – продолжил он, и мы повторили.

– Мы грозные.

– Мы гиганты.

– Мы победим.

– Молодцы, мальчики, – похвалил отец, когда на комнату, точно осадок на дно, опустилась тишина. – Новоиспеченные рыбаки обнимут меня?

Опустошенные и огорошенные переменой – как по волшебству нечто глубоко омерзительное превратилось в престижное, мы встали и по очереди обняли отца, утыкаясь в его грудь между лацканами пиджака. Каждого отец несколько секунд похлопывал по голове и целовал в макушку. Потом он достал из портфеля пачку новеньких двадцатинайровых купюр, скрепленных бумажной лентой с печатью Центрального банка Нигерии, и выдал нам деньги на карманные расходы: Икенне и Бодже по четыре купюры, мне и Обембе – по две. Еще по одной купюре он оставил для Дэвида, спящего тут же, и Нкем.

– Не забывайте наш разговор.

Мы кивнули, и отец уже хотел уйти, но, словно вспомнив о чем-то, опять повернулся к нам. Подошел к Икенне. Опустил руки ему на плечи и сказал:

– Ике, знаешь, почему тебе досталось больше всех?

Икенна, по-прежнему неотрывно глядя в пол, словно в экран кинотеатра, пробормотал:

– Да.

– И почему же?

– Потому что я первенец, старший.

– Молодец, не забывай об этом. Отныне, прежде чем сделать что-нибудь, оглядывайся на братьев – они следуют твоему примеру. К своей чести, вы сплочены, и потому, Икенна, не уводи братьев с истинного пути.

– Да, папа, – ответил Икенна.

– Будь для них хорошим лидером.

– Да, папа.

– Подавай им хороший пример.

Помедлив в нерешительности, Икенна все же пробормотал:

– Да, папа.

– Всегда помни: если кокос упадет в сливной бачок, орех потом придется хорошенько отмыть, прежде чем есть. Этим я хочу сказать, что если вы поступаете неверно, вас надо учить.

Родителям часто приходилось пояснять подобные выражения, содержащие скрытый смысл, потому что мы могли понять их буквально. Так уж родители выучились говорить; так был устроен наш язык, игбо. Вместо обычного: «Будь осторожен» – в языке есть простые слова предупреждения – мать с отцом предпочитали говорить: «Jiri ire gi guo eze onu – пересчитай зубы языком». Отец однажды сказал так Обембе, когда бранил его за проступок, а потом расхохотался, увидев, как Обембе и впрямь приступил к подсчету зубов: ворочает языком во рту – щеки сморщены и аж слюна потекла. Поэтому же родители чаще всего ругали нас на английском, ведь когда они злились, им было не до объяснений. Впрочем, даже говоря по-английски, отец часто забывался и употреблял как непонятные слова, так и фразеологизмы. Икенна рассказывал, что еще до моего рождения отец как-то совершенно серьезным тоном посоветовал ему «остыть немного», и он полез в холодильник.

– Понял вас, сэр, – произнес Икенна.

– И я постарался тебя научить, – сказал отец.

Икенна кивнул, и отец – невиданное дело! – взял с него слово. Икенна и сам удивился, ведь отец просто требовал от нас исполнять наставления, не спрашивая ни нашего мнения, ни согласия. Когда Икенна ответил: «Даю слово», он развернулся и вышел. Мы последовали за ним и стали смотреть, как он садится в машину и уезжает по пыльной дороге, и нам опять сделалось грустно.