Собрание сочинений. Т.4. Буря - Вилис Лацис

— Какой же это солдат отдает свое оружие другому? Товарищ политрук, что об этом говорится в уставе?

— Устав требует безоговорочного выполнения приказа.

— Значит, я должна понимать слова товарища политрука как приказ? — допытывается Аустра, глядя сбоку на Петера.

— Понимай, как знаешь.

— Ну, если так… — Аустра краснеет, потом медленно снимает через голову ремень винтовки и передает ее Петеру. Да, так легче дышится, оружие не оттягивает плечо.

Так они идут день и всю следующую ночь, пока не выходят из полуокружения, чтобы соединиться с войсками Ленинградского фронта.

Глава вторая

Когда раздались первые выстрелы, людской поток, двигавшийся по лесу, не отклонился от своего пути.

За последнюю неделю столько было пережито, что все свыклись и с выстрелами, и с гулом неприятельских самолетов, и с пожарами, и с трупами, лежащими вдоль дорог. Булыжник шоссе во многих местах был разворочен бомбами, везде зияли ямы в метр шириной и глубиной, в иных местах они попадались так часто, что подводам трудно было лавировать между ними. Вдоль обочин чернели громадные кратеры, метров в десять диаметром, извивались оборванные телефонные провода, лежали трупы убитых лошадей с вывалившимися внутренностями. Бывалые люди уверяли, что здесь, мол, упала бомба в двести пятьдесят килограммов, а то и в полтонны.

Словно у костров, стояли крестьяне возле горящих домов и с каким-то странным безразличием глядели, как огонь пожирает их кров и добро. Женщины с детьми держались поодаль, боязливо дожидаясь, когда пламя утолит свой голод. Время от времени мужчины начинали двигаться, тяжелой поступью ходили вокруг гигантского костра и вытаскивали баграми что-нибудь из утвари. Им уже было все равно, что творится кругом; они даже не поднимали голов, когда слышался знакомый воющий гул «юнкерсов». Казалось, ничто уже не могло усилить людское горе.

И днем и ночью нескончаемый поток пешеходов и повозок лился по шоссе. Над ним стояла буроватая мгла, и в самой гуще этой мглы двигались живые существа, грохотали колеса, пронзительно скрежетали гусеницы тягачей, людские голоса сливались с мычанием скотины. Рядом со взрослыми шагали уставшие дети, и их серые личики походили на иссушенную летним зноем землю.

Изредка на шоссе появлялась какая-нибудь войсковая часть, артиллерия, обоз, — и за ними снова лился пестрый поток беженцев со всех концов Латвии — из Курземе и Земгалии, из Риги и Видземе. Отдельными группами шли литовцы; перед их глазами все еще стояли ужасные картины, виденные ими в Шауляй и Тельшай. Выбывавшие из строя машины беженцы тут же сбрасывали в канавы, чтобы не мешали движению. Рядом с разбитой повозкой и убитой лошадью лежал ездовой, — казалось, прилег отдохнуть в полуденный зной, прикрыв лицо полой шинели. Увидев трупы, люди быстро отворачивались, глядели в сторону.

Больше всего вражеская авиация свирепствовала в том месте, где военная дорога скрещивалась с грунтовой, вырывавшейся из густого леса на открытое поле. Здесь сливались два потока беженцев, до сих пор текшие раздельно через всю Видземе и принимавшие в свое русло на каждом перекрестке все новые людские ручьи и ручейки. Немецкая авиация держала под наблюдением этот большой дорожный узел, и чуть только образовывалось скопление людей, черные хищники были тут как тут. Словно хвастаясь своей безнаказанностью, они летали низко-низко, почти касаясь верхушек деревьев. Струя пулеметного огня то скашивала в поле одинокого пахаря, то обрушивалась на кучу детишек, игравших на дворе придорожного хутора, то гналась за старичком пастухом, сторожившим на выгоне скотину. Всюду бушевали огонь и смерть.

В трех километрах от скрещения обеих дорог, в глубине леса, вершила свои гнусные дела банда фашистских наемников. Обитатели «зеленой гостиницы» уже не сидели на островке среди болота. Припрятанные в июне 1940 года оружие и боеприпасы были вытащены на свет вместе с зелеными айзсарговскими мундирами. Палачи стосковались по крови, но не осмеливались нападать на войсковые части. Храбрыми они становились только, если на дороге появлялись безоружные люди. Натешившись в одном месте, бандиты уходили к югу. Когда-то они прятали свои окровавленные руки за щитом «патриотизма», но теперь весь народ увидел, что этот щит был отмечен знаком свастики.

…Ян Пургайлис сразу догадался, откуда эти внезапные выстрелы. Тотчас поняли это и остальные, когда один за другим стали падать наземь раненые и убитые. Стоны, крики ужаса, детский плач, треск винтовочных выстрелов…

В первый момент Пургайлис импульсивно схватился за карман, где лежала подобранная на дороге ручная граната. Но сразу одумался — что тут сделаешь одной гранатой? Бандиты прячутся за деревьями, не поймешь даже, откуда именно стреляют, а толпа на дороге вся как на ладони.

— Марта, скорее с дороги! — крикнул он жене и, схватив ее за руку, перетащил через канаву. Они бежали по лесу, пока не вышли на опушку, — дальше начиналось большое болото, поросшее кое-где мелкими березками и чахлыми сосенками. Пургайлис осторожно наступил на замшелую кочку — она подалась под ногой, и все вокруг заколыхалось, из-под мха в нескольких местах выступила вода.

Ян покачал головой. Здесь не очень-то проберешься. Но и мешкать не приходится. Кто его знает, сколько их тут, этих гадов.

— Пойдем, Марта, может лесом удастся обойти.

— Скорее только, Ян, — ответила Марта. Она все еще не могла отдышаться и от волнения и от быстрого бега. Она очень испугалась, но, не в пример другим женщинам, мешка своего не бросила.

Со стороны дороги все еще доносилась частая стрельба. Низко нагибаясь, прячась меж кустами, Ян и Марта пробирались вдоль болота к северу. Ноги поминутно задевали за корни деревьев, еловые сучья больно царапали лицо и руки. Ян шел впереди с гранатой наготове. Через несколько десятков метров они очутились у небольшого пригорка — здесь можно было выпрямиться, так как он служил хорошим прикрытием. Стрельба уже стихла, слышались только отдаленные голоса. Пройдя еще километр, Пургайлис с женой вышли, наконец, из чащи на дорогу. И здесь перед ними открылось ужасающее зрелище: придорожная канава была полна человеческих трупов. Женщины и мужчины, дети и старики лежали в лужах крови. И среди убитых осталось одно живое существо: маленький мальчик сидел возле мертвой матери; он то теребил ее за руку, стараясь разбудить, то гладил по щеке.

— Мама… Хлебца хочу… Не надо бай-бай… — лепетал он.

Марта была не в силах шагнуть дальше, глаза у нее были полны слез.

— Ах ты, воробышек бедный! Не встанет больше твоя мама. Ян, скажи ты мне, да что это за люди, что они делают?

Ян, стиснув зубы, глядел на убитых.

— Они, Марта, не люди, — медленно сказал он. — Видишь теперь, что нас ожидало, если бы мы остались на хуторе Вилде?

Марта покачала головой.

— Изверги, — повторила она, не спуская глаз с окровавленных трупов. — Да, старик Вилде с Германом горло бы тебе перегрызли. Слушай, Ян, а ведь мальчика нельзя здесь оставлять, пропадет он. Года два ему, не больше. Возьмем его с собой, вырастим…

— Если тебе хочется, мне и подавно, — просто ответил муж.

Они подошли к ребенку.

— Как тебя зовут, детка? — нежно спросила Марта, нагибаясь к нему.

Мальчик исподлобья посмотрел на незнакомых людей и замолчал. Марта терпеливо и ласково заговаривала с ним, потом достала из мешка кусочек хлеба и протянула ребенку. Он сразу осмелел, взял хлеб и даже улыбнулся.

— Петерит, — наконец, проговорил он и застенчиво уткнулся запыленным личиком в плечо матери.

— Пойдем, Петерит, пойдем; встань, маленький. Опа! — сказала Марта, приподымая мальчика. — Дядя тебя возьмет на ручки, понесет тебя. Дядя хороший, добрый, он как твой папа.

— Папа бай-бай, — ответил мальчик. — И мама бай-бай.

— А где твой папа? Вот этот? — Марта прикоснулась к плечу убитого мужчины, который лежал на дне канавы рядом с матерью Петерита. Мальчик замотал головой и показал на другой труп. Это был мужчина лет тридцати пяти, одетый почти в новый городского покроя костюм.

— Марта, — сказал Пургайлис, оглядываясь по сторонам. — Долго оставаться здесь нельзя. Надо бы еще родителей Петерита похоронить, все-таки они нам теперь не совсем чужие. Ты отойди с мальчиком в сторонку, позабавь его, покорми, а я тем временем управлюсь.

— Хорошо, что ты подумал об этом, Ян.

Марта взяла Петерита на руки и отошла за деревья.

— Сейчас умоем Петерита, покормим, нарвем цветочков. А потом опять к маме вернемся, — уговаривала она ребенка, который опять начал озираться, ища глазами своих мертвых родителей. Марте пришлось пустить в ход всю свою изобретательность, чтобы отвлечь его внимание.