Живущие в подполье - Фернандо Намора

Малафайя, не в силах больше терпеть нашествия гостей, скрылся в сосновом бору. Все знали, что он направляется в мастерскую. И разговор сам собой прекратился.

Мария Кристина все время была начеку, она видела, как эта бесстыдница пожирает Васко глазами, как она расставляет ему сети, как притворяется, будто не замечает, что юбка у нее задралась. Ею овладела тревога, смешанная с горечью и презрением, привычная и даже ставшая потребностью мука, несколько смягченная снисходительной насмешкой над слабостями мужа. Впрочем, после бегства Малафайи все стали изучать друг друга безжалостными взглядами.

Дамы принялись листать французские иллюстрированные журналы, Азередо, заметив, что Сара, измученная мигренью, проводит рукой по лбу, вернулся в дом, чтобы приглушить включенный на полную мощь проигрыватель. Владелец открытого автомобиля поглаживал грудь через ворот расстегнутой рубашки, выдергивая украдкой седые волоски, пока остальные лениво затягивались сигаретами.

Зато в бассейне царило оживление. Слышались крики, плеск воды, юноши и девушки ныряли и снова появлялись на поверхности, точно тюлени в цирке. Бронзовая от загара девушка сняла купальную шапочку, тряхнула головой и сказала, что для тех, кто занимается плаваньем по-настоящему, бассейн никуда не годится, и вообще это не бассейн, а жалкая ванна, уж лучше слушать пластинки в доме. Она босиком пошла к террасе, вода капала с ее стройного смуглого тела, но девушка не захотела накинуть на плечи полотенце, которое бросил ей издали приятель. "Наверно, в голове от голода помутилось", съехидничал он, вероятно, желая поддразнить девушку, чтобы она напустилась на него, как разъяренная кошка, но заряд пропал даром. Девушка вошла в гостиную и направилась к тумбочке с пластинками. За ней пристально следила дочь приехавших в открытой машине, худой и бледный подросток лет пятнадцати. За все время она не проронила ни слова, устремив отсутствующий взгляд на статую из белого гипса, стоящую в саду под сенью плакучей ивы: толстый мальчишка с наглой усмешкой, словно ему было мало, что он нагишом, опустил руку вниз, будто при виде воды захотел помочиться и собирался сделать это на глазах у всех. Девочка не проронила ни слова, даже не выглянула из своего угла, спрятавшись за отцом, и эту ее скованность можно было объяснить чем угодно: робостью, восхищением или безразличием, впрочем, она ровным счетом никого не интересовала. Тем не менее она проползла, именно проползла, за спинами взрослых и улеглась, свернувшись клубочком, на коврике рядом с девушкой в бикини, которая ступала худыми ногами по сосновым иглам и, кажется, нисколько не сомневалась, что грациозна, словно черный лебедь. Они не обменялись ни словом. Этого и не нужно было. Опершись подбородком на руку, обе слушали музыку, и она помогла им понять друг друга.

Близился вечер. Небо уже стало бархатистым, оранжево-красным, светлея там, где оно сливалось с морем, когда на аллее в сосновой роще вдруг послышался шум шагов и скрежет мелкого гравия. Шаги замедлялись, становясь менее решительными, по мере того как человек приближался. Это был местный крестьянин, разыскивающий Малафайю. Должно быть, он пришел получить заработанные за неделю деньги и дальнейшие распоряжения по хозяйству. Собаки залились лаем, но тут же узнали крестьянина и запрыгали вокруг него. Азередо, которому не понравилось вторжение представителя иной зоологической разновидности, поспешил отослать крестьянина прочь, указав в сторону мастерской. Скоро крестьянин вышел оттуда в сопровождении Малафайи, и они вместе зашагали по дороге в селение. Мастерская осталась пустой. Может быть, поэтому все и началось…

III

Он дал себе слово, что не будет ждать больше пятнадцати минут. Точно по часам. Даже если Барбара попытается смягчить его, испугавшись окончательного разрыва, который грозил ей потерей постоянного клиента. Постоянного — да, но, говоря откровенно, отнюдь не щедрого. Хотя Васко и принимал полунепроницаемый-полурассеянный вид ("Иногда ты витаешь в облаках, ведь правда?"), будто был далек от мирских соблазнов и ему и в голову не приходило, что она расставляет ловушку, его забавляла двусмысленность ситуации, когда Барбара завистливо восторгалась миниатюрным транзистором ("Подумать только! Золотой ключик, он так хорошо смотрелся бы на стене, а оказывается, это транзистор. Какой сюрприз для гостей!"), ручными часиками, "очаровательной, да и только" ночной рубашкой и другими чудесными вещицами, выставленными на обозрение у портье среди прочей контрабанды; все это могло бы принадлежать ей, располагай она жалкими пятьюстами эскудо. Счастье, приобретенное за бесценок, — было бы преступлением не протянуть за ним руку. Васко сочувственно кивал головой. "Да, конечно, тебе выгодно покупать у портье. По-видимому он не запрашивает слишком дорого". И вообще обидно упускать такой случай. Разумеется, разумеется, он своими глазами видел эти чудесные вещицы, и от него не укрылось восхищение Барбары; он согласился бы с ней, если бы не был уверен, что она тут же даст ему понять прямо, без обиняков, что ее любезность вполне заслуживает иногда щедрого жеста. Щедрого или хотя бы символического, например подношения ей "очаровательной, да и только" ночной рубашки. Но нет, приманка выскользнула бы из рук того, кто попытался бы насадить ее на крючок. Он повидал жизнь. Васко был наивен — во многом достиг зрелости позднее, чем полагалось, или даже совсем не достиг, но только не в этих вопросах. Только не в этих вопросах, Барбара. Показав резкостью или хитростью, что он умеет избегать ловушек, Васко как бы брал реванш за ту доверчивость и непосредственность, что в нем еще оставались. В первую встречу у Барбары — ты помнишь, Васко, сердце твое было переполнено звенящим гулом проспекта, насыщенными гарью городскими сумерками, словно ты вернулся издалека, куда и откуда? — он колебался, оставить ли под пепельницей, точно случайно забытую бумажку, сложенную вчетверо кредитку скромную плату за комнату. Разве не была Барбара подругой Жасинты и к тому же разведенной женой горного инженера? Разве не служила биография Барбары доказательством ее благопристойности и достатка, это подтверждала и коллекция фотографий на стенах. Барбара — упитанный младенец в колыбели; Барбара — ученица колледжа, чуть припухшие глаза лукаво прищурены, в косах, спадающих на школьный передник, ленты; Барбара с бабушкой и дедушкой на ферме в Миньо; Барбара — туристка, в брюках, облегающих ее округлые бедра, на площадке перед средневековой гостиницей в Саламанке. Подруга Жасинты, жительница Эсторила[9], участница parlies[10] в посольствах — этого достаточно. Кредитка, даже сложенная вчетверо, точно забытая бумажка, была бы дерзостью. Оскорблением, форменным оскорблением. Будто он давал деньги Жасинте. Будто оплачивал тело Жасинты, а не помещение. (Жасинта, впрочем, не позволяла дарить ей подарки даже в день рождения.) У Жасинты не могло быть подруг, которые получают плату за предоставление на время приюта любовникам. И Васко так и не решился протянуть руку за бумажником. Однако Жасинта заметила его смущение и, вероятно, не удивилась. Стоя к нему спиной перед зеркалом и приводя в порядок растрепанные волосы, она произнесла спокойным, может, чуть более резким, чем всегда, тоном: "Оставь, как обычно". Как обычно. Значит, столько, сколько он клал скорее стыдливо, нежели робко на ночной столик в другой комнате, в другом доме, найденном по рекомендации Азередо? Или же столько, сколько оставляли другие, приходя с Жасинтой в эту комнату Барбары? Впрочем, если отбросить нелепую, старомодную щепетильность, так получалось даже лучше. По крайней мере не было повода для угрызений совести.

Эта мысль приносила ему облегчение, когда он представлял себе Жасинту с бывшими до него любовниками, когда представлял себе, как они клали сложенные вчетверо кредитки под ту же пепельницу и, возможно, читали тот же репортаж о бразильском враче, которому явилась богоматерь. Но особенно, когда он думал о муже Жасинты. Наверное, муж о чем-то догадывался или подозревал, однако доискиваться до правды не хотел. Такое случается нередко, ибо истина всегда может оказаться грязнее подозрения. Не трагичной, не оскорбительной, а просто грязной. Когда после нескольких воскресных встреч в загородном доме Малафайи Жасинта заставила мужа пригласить на обед чету Роша, Мария Кристина два или три раза уклонилась от приглашения, даже не смягчив отказа, но в конце концов вынуждена была уступить. Раз уж приходится бывать в обществе, надо принимать правила игры, а она, если говорить начистоту, только и могла сказать дурного про Жасинту, что эта беспутная особа бегает за мужчинами, особенно за Васко, и устремляется за ним в студию всякий раз, когда он, подражая хозяину дома, покидает компанию, охваченный внезапным приступом мизантропии, и скрывается за живой изгородью у соснового бора, в то время как Сара, осторожно потирая разламывающиеся от боли виски, подает первый сигнал заражающей всех скуки. Непристойный обед. Муж, любовник, жена любовника за одним столом; стараясь быть любезными, они едва касались ничтожной оболочки слов, избегая вникать в их суть, хотя губы Марии Кристины постоянно кривила презрительная, ядовитая усмешка. Они старались быть любезными, но двусмысленность положения убивала их смех, заставляя ненавидеть или презирать друг друга под всегдашней непроницаемой маской светскости, не позволяющей терять самообладание. Однако Жасинта сумела извлечь наибольшую выгоду из своего вероломства. На следующий день воспоминания об этом обеде словно подхлестнули ее пыл, и, чтобы наслаждение стало еще острей, она вступила в своеобразное соперничество с Марией Кристиной.