Живущие в подполье - Фернандо Намора

— Знаешь, Васко, а твоя жена очень привлекательна.

— Замолчи! — крикнул он.

— Но я не могу это отрицать, Васко, хоть и хотела бы. Женщина не обманывается в том, чего стоит другая. Она угадывает это лучше мужчин.

— Сейчас не время для таких разговоров.

— Ну разумеется, дорогой, только мне непонятно, почему я не могу высказывать вслух свои мысли. Разве жены не смеют обладать тем, что привлекает вас в других женщинах? Но как бы то ни было, твоя жена очаровательна и… чувственна, не так ли, Васко? Вернее, чувственна на свой лад.

Он впился ногтями в тело Жасинты, мстя за свое унижение, и готов был мучить ее до тех пор, пока она не перестанет его оскорблять. Жасинта только этого и добивалась и застонала от боли и наслаждения.

Все эти крайности ее поведения лишь сильнее закабаляли Васко. Она это понимала и все глубже толкала его в грязь, откуда он уже не мог выбраться. Когда заболел ее муж, Жасинта настояла, чтобы Васко его проведал. "Он сам об этом просил, Васко. Бедняга не виноват, что симпатизирует тебе. Если ты не придешь, он заподозрит неладное…" Когда Васко вошел в комнату больного, во рту у него пересохло, глаза бегали по сторонам, точно ища, куда бы спрятаться. Он ступал как лунатик, все еще не веря, что находится здесь. "А больны-то вы, дорогой Васко! У вас ни кровинки в лице. Так холодно на улице или вы кого-нибудь сшибли по дороге?.." Холодно? Может быть. Кровь застыла у него в венах. А муж, коль скоро разговор коснулся холода и снега, пустился в рассуждения о горных дорогах. О нелепом гриппе, заставившем его пропустить автомобильные гонки. "Такое невезение, Васко! Черт бы ее побрал, мою простуду! На это ралли, да еще с "альфа-ромео", я возлагал большие надежды… Даже выписал из Италии специальный карбюратор, мне прислали его на самолете. Ей-богу, я готов был послать к чертовой бабушке насморк и высокую температуру, но Жасинта силой удержала меня дома. Такая незадача". И он унылым жестом пригладил волосы; без фиксатора они походили на клочья пакли и свисали по щекам, обнажив на макушке блестящую лысину, которую тщательно скрывали уже добрый десяток лет. Жасинта ласково его успокаивала: "Поедешь в другой раз, дорогой. Не расстраивайся". Васко остановил взгляд на паре домашних туфель, бледно-голубых, несомненно женских, — они стояли рядом со шлепанцами больного — и на свисающем со спинки стула женском халате; все это говорило о присутствии женщины, которая была и не была Жасинтой, и даже когда была ею, была в то же время другой женщиной; обстановка и вещи, казалось, принадлежали совсем иным людям, а не тем, что здесь находились и тщетно старались выдать себя за их владельцев. Едва Васко распрощался, почти слово в слово повторив пустую фразу Жасинты: "Поедете в другой раз, не расстраивайтесь", — и вышел в коридор, чуть не споткнувшись о подставку для зонтов, как Жасинта страстно сжала его в объятиях.

— Жди меня через час у Барбары.

— Сегодня?!

— Непременно сегодня, мой дорогой.

И дыхание у нее перехватило, словно от предчувствия яростной агонии.

Когда он спрашивал себя, что она за женщина, то не находил ответа. Люди всегда многолики. Та самая Жасинта, что встречалась с ним в парке Эсторила, пока ее муж сидел в баре с тореро, великосветскими повесами и автомобильными гонщиками, думая, что она в казино, и требовала от него любви под сенью плакучих деревьев, не всегда довольная комнатой Барбары, лишавшей ее риска и волнений, от которых напрягались нервы, — та самая Жасинта, которая испытывала потребность мучить Марию Кристину, пробуждая в ней подозрения и раня ее самолюбие изощренными издевками по телефону: "Ваш Васко только что был со мной; я оставила у него на рубашке след губной помады, вам нетрудно будет его обнаружить", — та самая Жасинта, жестокая и развращенная, которая в силу своей жестокости и развращенности не могла не терзать или не обливать грязью других, завлекая их, точно сообщников, в свои сети или парализуя страхом, была способна к состраданию, сочувствию и чистой нежности, была способна, наконец, порой отказаться от своей черствости и эгоизма. Эти незначительные, на первый взгляд, проявления добрых чувств потрясали его, приводя в смятение. Ребятишки, одетые в лохмотья с чужого плеча, смуглый худой отец, тщедушная и невзрачная мать бредут по улице, растерянные, точно стая воробьев, случайно залетевших на хлебное поле, или точно группа циркачей, лишенных веселых представлений и смеха, вокруг них магазины с роскошными витринами, автомобили, рекламы, взывающие не к ним, лихорадочное кипение враждебного города, а они бредут, как бездомные собачонки, ходят и ходят по бесконечным улицам в поисках удачи, но удача не дается в руки тем, кого город поманил призраком счастья, и Жасинта глядит, как они быстрыми шагами пересекают аллею, завидев на противоположной стороне какой-то блестящий предмет, — властный, торжественно выступающий отец впереди, незаметная мать, испуганная вторжением в отвергающий их мир, сзади, — и Жасинта глядит на них с виноватым, застывшим лицом, с горестной складкой у рта, и слезы катятся по ее щекам.

Весь день потом Жасинта вспоминала эту картину. Будто была повинна в неожиданно раскрытом преступлении и жаждала поскорей искупить свою вину.

— Почему ты не затормозил, Васко? Разве мы не могли бы что-нибудь для них сделать?

Васко безжалостно уточнил:

— Для них… или для тебя?

Какой же была Жасинта? Как-то раз — осень тогда наступила рано, листья с деревьев облетели, на улице и в комнате Барбары стало холодно, тучи бежали по небу, орошая дождем поля и кусты, — Васко, который любил эту пасмурную пору, мечтательно проговорил:

— На днях повезу тебя в провинцию. Где-нибудь устроимся.

— В провинцию? — голос Жасинты дрогнул.

— Перепочуем в каком-нибудь захолустье. Где ложатся спать в восемь часов. В гостиничном номере, на льняных простынях.

— И чтобы был камин, Васко. Мы будем единственными постояльцами и станем слушать, как потрескивают дрова. Я люблю ощущать жар огня на лице. В ее потеплевшем голосе слышалось волнение.

— Ты это любишь?!

— Да, представь себе. Я люблю деревню. Люблю валяться на траве. Люблю пылающий очаг.

— Вот бы не подумал.

— Что ты обо мне знаешь, Васко? Я никогда не делала то, что хотела. У меня никогда не было того, что приносило бы мне радость. Я мечтаю очутиться далеко отсюда, где-нибудь в глуши. Любить на траве, под открытым небом, под сосной. Или…

— Ты меня удивляешь.

— Или бежать по снегу — ведь мы поедем туда, где бывает снег, — в меховой шубке, накинутой на голое тело, и вдруг распахнуть ее! У нас будет все это, Васко? Когда?

Опираясь на локоть, он приподнялся на кровати, глаза его сузились, взгляд сделался настороженным. Черепаха, вобравшая голову в панцирь, да и только. Жасинта скрестила руки на груди, будто хотела ее прикрыть, будто впервые решила защитить свою наготу от грязи их недозволенных отношений. Васко вдруг вспомнил мансарду дома перед окнами его студенческой комнаты. В мансарде жила девушка, продавщица в модном магазине, по воскресеньям к ней приходил уже немолодой мужчина, он читал газету, пока она прибиралась в комнате, гладила, выполняла накопившуюся за неделю домашнюю работу. Васко никогда не замечал в их отношениях интимности. Вернее, интимность чувствовалась во всем: в том, как без пиджака, в расстегнутой душными вечерами рубашке он читал газету, в том, как она гладила белье, в неторопливых движениях, в короткой фразе, брошенной перед тем, как распить бутылку пива. Но однажды в воскресенье Васко подошел к окну и увидел девушку в открытом платье, ее полуобнаженная грудь словно бросала вызов пожилому мужчине, который, казалось, не собирался отрываться от газеты. Ее руки снова и снова гладили его плечи, редеющие волосы, а грудь то приникала к его губам, суля наслаждение, то отстранялась, будто отступала. Мужчина наконец отложил газету, припал головой к груди девушки, как жаждущий ласки или покоя ребенок, и этот жест либо предвещал обладание, либо означал горькое сожаление о невозвратимом. Но тут на улицу парадным маршем выехали на лошадях республиканские гвардейцы с плюмажами и фанфарами. И когда Васко, отвлеченный красочным зрелищем, вновь заинтересовался тем, что происходит в мансарде, девушка уже смотрела в окно вместе с пожилым мужчиной, на лице которого было написано, что он примирился с поражением, так и не вступив в борьбу. Свою полуобнаженную грудь девушка прикрыла руками от взглядов проезжавших внизу гвардейцев. Разгоряченного увиденной недавно сценой Васко вдруг словно обдало холодным душем. Полуобнаженная грудь в окне утратила для него всю свою прелесть. Она стала частью парада. А может быть, последним образом видения, которое поглотила действительность.

Так какой же была Жасинта? И что ты знаешь о самом себе, Васко? Надо разорвать внешнюю оболочку и заглянуть внутрь. Надо думать о простых вещах. Или пусть твой мозг станет пустым, как тюремные стены.