Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Дзелия никого не увидела и снаружи.

Не было ничего, кроме маленькой площади, белого солнца между редкими сугробами, карет в ожидании пассажиров. Но он по-прежнему видел ее и шел за ней. Он ускорял шаги. На каком-то перекрестке она исчезла. Через мгновение он снова увидел ее справа, на прямой и длинной улице, на которую из садов склонялись ивы. И тогда он неожиданно бросил Дзелию: отпустил ее руку и побежал. Он исчез вдали, на залитом солнцем лугу.

Дзелия прошла улицу до конца, и только много лет спустя, вспоминая этот день, поняла, что бывают мгновения, когда, в силу некоего непостижимого закона, мы не можем видеть смерть или ее тень, даже когда она идет перед нами всего в нескольких шагах.

Время легенды кончилось.

II

О некоторых периодах в жизни, которые длились по несколько месяцев, мне нечего вспомнить, кроме того, что надо было ходить в форме.

Это был «пунктик» Приютов для малолетних, как светских, так и церковных: от Пьяченцы до Дельты. Их называли «Ветви», очевидно, потому, что система коррупции в них была чрезвычайно разветвленной. И они были похожи на те самые паразитические годы, с 11-го по 14-й, которые, не имея своего лица, прятались в одежды буржуазии и прикрывались ее знаменами.

Каждая Ветвь, которая меня принимала, обязывала носить новую форму, новое свидетельство драм и моментов славы, которые воображала себе Италия. Из «Чезаре Корренти» виднелись прекрасные деревни Корте дельи Оппи. Я помню группы женщин в светлых платьях на центральном балконе: казалось, они вот-вот отправятся в дальний путь, и в их глазах отражался закат.

Это были жены землевладельцев, которые покидали роскошные виллы и приходили к нам поговорить о своих мертвецах; они обращались с нами хорошо, потому что в конце концов мы должны были растрогаться вместе с ними. Те, кто этого не делал, признавались жестокосердными и изгонялись. Прав был Парменио, когда говорил, что ласковые на вид тигры гораздо более жестоки, чем тигры с разверстой пастью.

В «Маршале Князе Яблоновском», которого лодочники Фоссетты дель Арджине прозвали Маршалом с Чугунными Яйцами, которые, кстати, можно было увидеть на верхушках башенок, я помню забавных солдат в потрепанных мундирах, круглых касках, обвисших портупеях, многие из них не расставались с трубкой. Это были времена, когда газеты посвящали передовые статьи вопросу: сможет ли бородатый офицер надеть противогаз?

Нас, и мальчиков, и девочек, водили на парады изображать восторг и упоение. Парад организовывали, как минимум, раз в неделю, и всю нелепость этого зрелища невозможно себе представить.

И хотя практиковалось умерщвление плоти, и наши комнаты были забиты картинами с изображениями святых, пронзенных копьями или прикованных к столбу, под которым был разложен костер, а преподаватели требовали, чтобы душа наша была сильной и суровой, как строение, чьи террасы, подобные бастионам, ограды и башни стерегли наше заточение, некоторые военные капелланы закрывали глаза на то, что девочки, под прикрытием широких офицерских накидок, занимаются оральным сексом.

Я с военными связываться не захотела. И на больших маневрах в Кольтаро специально вышла под пушечные выстрелы.

Королевский Приют Никомеде Бьянки находился в ведении министерства внутренних дел, и поэтому нас возили аплодировать деяниям корпуса полиции. На поезде и в каретах. Мы праздновали захват анархистов, террористов и знаменитых воров, но особенно — последних бандитов с По, и особенно хорошо я помню Мацьери, которого привезли на барже с украшенными флагами веслами, а мы вместе со всеми приветствовали карабинеров с берега, размахивая трехцветными флажками.

Когда его повесили вниз головой в Сколо Брента, мы позировали перед фотоаппаратом вместе с офицером, который опирался на ружье, воображая себя Вильгельмом Теллем.

Преступников называли локко. И нас заставляли ходить строевым шагом по дворику Никомеде Бьянки и кричать: «Смерть локко! Смерть локко!» Жандармы в своих жилетах были так омерзительны, что мы прониклись к этим локко самыми нежными чувствами и на парадах полиции размахивали трехцветными флагами для них, закованных в кандалы. Когда они это заметили, им пришлось отменить поездки на поезде и в каретах и, думаю, в конечном счете закрыть и «Никомеде Бьянки».

А в «Санта Мария Фориспортам», наоборот, приехал король Виктор Эммануил. После охоты в Гран Боско делла Мезола.

На протяжении всей церемонии он так и не вышел из кареты и высунул наружу только руку в перчатке, чтобы дать благословение и бросить кошелек с золотыми монетами бдящим и надзирающим после того, как ему спели арию из оперы «Дон Карлос». Он соизволил выслушать чтение прошений и концерт духового оркестра, но карета не сдвинулась ни на сантиметр, и дверцы ее остались закрытыми, как у стоящего посреди двора катафалка.

Король, говорили, боится умереть. Он боится микробов и выстрелов.

Ночью состоялся бал, и мы слушали музыку из дортуара. И тогда мы увидели короля перед собой: одного, на пороге. Казалось, он доволен, что один и что потерялся. На нем было пальто с меховым воротником, и он озирался по сторонам, высоко подняв лампу. Когда он прошел через дортуар, даже не взглянув на ряды наших кроватей, по звуку шагов можно было подумать, что он хромает, и я прочла у него на лице печаль о Королеве Маргарите, которая меня так поражала на его фотографиях.

На противоположной стене была роспись, изображающая какого-то святого, с лицом бледным и похожим на обезьянье, в окружении своры странных и счастливых собак, поэтому в Санта Мария его называли Собачьим святым. Король подошел и осветил стену, на которой влажность выела краски.

Он исчез за маленькой темной дверцей.

Когда разразился скандал с «Пием V», выяснилось, что наберется больше сотни девочек, которых монахини из этого заведения продавали любому, у кого были деньги. Даже, как говорили, посредникам борделей. От моста Кьяре сестры, которых называли навозницами, прочесывали долину По до Донады, Мезолы и Пунте ди Майстра. Они заходили в дома крестьян и лодочников, уговаривая отцов и матерей, убеждая их отказаться от веры в существование Орки Форкины и платя наличными за угрызения совести. Они набивали девочек в клетки, прицепленные к повозкам, и комнаты «Пия V» тоже были клетками, в которых на того, кто бунтовал, надевали смирительную рубашку. Били нас по плечам, чтобы не повредить почки и половые органы.

Тех, у кого были менструации, погружали в ванну, которая называлась Купель Крови, утверждая, что это уменьшает боль и очищает от стыда. Кровотечение усиливалось, и я слышала, как мои подружки всхлипывают, сидя в воде.

Они устраивали такие вещи, что, узнай о них Парменио, он обязательно сказал бы, что никогда еще Бог так тесно не смешивался с Био. Например, нас заставляли есть плаценту животных, потому что от этого мы станем более плодовитыми матерями; рисовать красного зверя с самыми отталкивающими формами, какие мы могли вообразить, чтобы потом возбуждаться в своем кругу, с маниакальным вниманием вглядываясь в эти формы и наказывая нас за то, что мы вообразили, забывая, что сами приказали это сделать. Или заставляли нас усаживаться в амбаре вокруг барабана, который назывался бука и издавал похоронный звук, и смазывали нам уши и грудь мазью, которая на веки вечные спасет нас от Био.

Мне удалось избежать mestia, то есть продажи. Нас выстраивали во дворе, и мужчины, и женщины, которые приезжали с видом безмятежных туристов, и которых я запомнила опирающимися на трости и шелковые зонтики, производили смотр, оценивая нас по выражению лица и фигуре. Они брали нас за подбородок и запрокидывали голову, охваченные жаждой обнаружить в наших чертах свой нос, свои глаза, свой рот.

Они приезжали купить подобие самих себя.

Если они останавливались передо мной, я поступала, как зверь из Калуннии, который, если на него напасть, способен превратиться в любое другое животное или растение. Я изменяла выражение лица так, чтобы не походить ни на кого.

В «Пие V» тоже царила страсть к форме. Шапочки в форме кепи, нагрудники, пальтишки; Воротнички Достоинства, которые заставляли высоко держать голову, уча нас не склоняться под грузом прошлого. Самым примерным нашивали на рукав ленточки, а остальным стягивали груди эластичными повязками, а ноги — кожаными гетрами, и вечером я обнаруживала раны, которые никогда не заживали, потому что на следующее утро гетры надо было обязательно натягивать снова.

Я сомневалась в себе, не видя своего тела, но ощущала во рту вкус его роста благодаря телесной памяти, которая заставляет инвалида чувствовать ампутированную руку или ногу.

Это прекрасно понимала надзирательница Луиза Иларди по прозвищу Тучка, да упокоится ее душа с миром.