Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Ночью ему не давали уснуть все те же мысли, все то же напряжение, что и днем. И в первую очередь он думал, что должен считать себя проигравшим, ибо совершил роковую ошибку, сочтя смешным человеческое качество, которое на самом деле является выдающимся, то есть жестокость.

Приходили люди, пытались его утешить, но это оставляло его равнодушным; как и шутливые песенки женщин, направлявшихся в Помпонеско и останавливавшихся напиться из фонтана около дома. Когда ему сообщили, что на понтонных мостах происходит что-о новое, он перенес свою неподвижность в Тамелотту и на плотины Мильорини. Караваны лодок наконец отправлялись в путь, но он так и не понимал, к какому пункту назначения. На баржах перекликались лодочники, отдавались швартовы и приказания, пока буксир не устраивался во главе каравана, но их слова падали рядом с ним, оставаясь непонятными.

Ему казалось, что свершилось то, чего он желал: дьявольская притягательность бунтов сходит на нет. И эта земля начинает ненавидеть собственные несчастья, и наступает новая эпоха.

Но что это за эпоха, задавал он себе мучительный вопрос, что это за будущее?

В мокрой шляпе, в промокшем тяжелом пальто, Парменио упрямо скользил по грязи, и, хоть и не находил ответа, не сдавался; дождь был таким плотным, что даже дышать было тяжело. Он пытался привлечь внимание моряков, которые торопливо проходили мимо, кутаясь в черные клеенчатые плащи, и предлагал им покурить; это был способ поговорить или услышать, как тебе отвечают; но спички только бесполезно гасли на ветру.

Сейчас у жизни уже не было тех механизмов, которые можно было весело разобрать. Ни в одной из фигур, которые двигались энергично, как на слишком ярко освещенных подмостках, не было ничего загадочного; осталось только механическое движение, предсказуемое или в худшем случае просто непонятное для его старчески спутанного сознания. И он, испытывавший ужас перед пиетизмом, убежденный в том, что дух природы наилучшим образом выражается в преступлении, должен был согласиться жить, смирившись с рабской подчиненностью правилам и с тем, что люди, стараясь скрыть свою несчастливость, называют человеческим пониманием.

Как ни мучительно, но у него создалось впечатление, что единственным настоящим приключением в его жизни останется именно это, а прежние метания между ангелами, готовыми обречь его на адские муки, и огнедышащими львами, столь же готовыми броситься друг на друга, — просто детская мечта.

Ничто больше не могло быть спародировано. Не было и — хотя он напряженно искал — ни единого проблеска комизма.

Однажды он сидел перед целым миром чахлого кустарника, отвесных скал и сухого дрока, и мир этот казался отрезанным под корень, как и его язык. Не слышно было ни звука, и непонятен был смысл равнин и отмелей. Все выглядело состарившимся, утратившим желания, наполненным дьявольскими машинами, словно брошенными человечеством, забывшим о своем аде. Сдвинув шляпу на глаза, Парменио, казалось, спал; на самом деле он внимательно слушал, как одни его животные выходят из дома, а другие возвращаются издалека: может быть — воображал он — с его любимого маяка в Пунта Маэстра.

Он знал, что в тот день тростник из коричневого становился бесцветным, на месте крестьянских усадеб вздымались в небо скопления окаменелостей, в прудах, из которых спустили воду и превратили их в каменные карьеры, задыхались кефаль и угри, и даже серебристая чайка кружила в воздухе, не зная, куда же ей лететь; но По становился pén dʼangei, то есть гигантским, приобретая за Бузе ди Бастименто и Бузе ди Сорокко величие моря.

Там, внизу, человек, такой же, каким когда-то был и он сам, пробивался, одинокий, словно дельфин или караван кочевников, вперед, как рыжие цапли, взлетающие с полян в чаще леса.

Птицы спускались с крыш и с деревьев. Собаки, кошки и другие земные твари тоже подходили ближе. Дзелия подумала: это напоминает толпу, которая собралась под балконом королевского дворца, а король погружен в раздумье, и толпа ждет какого-то знака. Уважая молчание Парменио, толпа быстро заполнила двор; вытянутые шеи, напряженные уши — все выражало уверенность в том, что эта человеческая фигура со сложенными на животе руками и скрещенными ногами скоро должна свистнуть.

Из-под шляпы Парменио донесся какой-то звук. Хотя он походил на всхлипывание, толпа оживилась.

«Одно слово», с иронией повторил про себя Парменио, почему другие всегда просят у нас одно слово?

Но сейчас, правда, это было справедливо. Тем единственным, кто ждал его, кто был исключением из человеческого невежества, отправившего его в ссылку, он обязательно должен был дать какой-то знак. Невыразимо комичный. Такой, что мог бы уничтожить солнце заклинанием вселенской насмешки.

— Дорогие, подлые друзья, — начал он.

Он отбросил шляпу. Показал лицо, постаревшее на десятки лет, напряг горло: вены на шее стали фиолетовыми, глаза, казалось, вылезали из орбит. Надеясь на чудо, он подумал о Боге, потом о Био. Разочарованный, он попросил память вернуть ему какую-нибудь из тех гармоний, которые в прошлом удавались ему с таким блеском. И память откликнулась на его просьбу. Ему явились ясные партитуры, которые он мог просмотреть, как дни своей жизни, и которыми мог распоряжаться. Сейчас, мысленно повторял он толпе, сейчас иду. Он привел в порядок ноты и начал воспроизводить их с тем счастьем, с каким некогда воспевал деревья, усеянные воробьями, убежденный в том, что они прекрасно его понимают. Никогда еще они не понимали меня так хорошо, сказал он себе.

Почему же в таком случае толпа боялась? И все бежали в те же деревни, из которых никогда больше не вернутся? Не в силах понять это, он смотрел, как пустеет пространство вокруг. Во дворе не осталось никого. Озираясь по сторонам, он встал, взгляд его случайно упал на зеркальце родника, и он увидел свое отражение. Он увидел, как его руки, такие тощие, что пальцы казались когтями, мелькают в воздухе, словно обезьяньи лапки.

Он общался, но жестами: отчаянными, испуганными.

Когда-то он возил Дзелию в Парму, Реджо и другие города. Сейчас он позволял, чтобы возили его. Роль взрослого исполняла Дзелия, он же был ребенком.

Поездка в Парму заканчивалась в Остерии Вдовцов Терезы Фрески на Страда Фарина. Тот, кто потерял жену или возлюбленную, или тот, у кого их никогда не было, кто как бы родился вдовцом, мог садиться за столик: строльги предсказали, что рано или поздно в остерию войдет прекрасная женщина, чтобы выбрать одного из них, и они найдут свою половину. Но никто никогда так и не встал и не воскликнул: это она!

Парменио, сидя немного в стороне, разглядывал жестяную вывеску, изображавшую голубку, которая держала в клюве ленту с надписью: «Надеяться и ждать». А Дзелия внимательно разглядывала отдыхающих горожан, ломовых извозчиков без телег, последних трубадуров, улыбающихся самим себе. Они были отмечены той старостью, которая забывает происходящее с той же скоростью, с которой проходит время. «Голубка» скрипела, входили все новые и новые вдовцы и занимали свои привычные места. Единственными женщинами в заведении оставались Дзелия и Тереза Фрески, которая платила строльгам, следила, чтобы графины были наполнены вином, и напоминала:

— Пейте, вдовцы, за приход голубки.

А приходили только дни и месяцы.

Это случилось в январе. Днем.

Странным образом почти все места в остерии уже были заняты, и вдовцы мирно дремали над своими стаканчиками. Но не Парменио. Он смотрел на дверь, зная, что вот-вот произойдет. Жестяная голубка скрипнула около трех. Створки двери распахнулись, чтобы впустить пришедшего: тень, упавшая извне, отличалась изяществом, угадывались шляпка и пышное платье, туго перехваченное на стройной талии. Тень, в свою очередь, отбрасывала более мелкие тени. Две руки ласково дотронулись до стекол.

У всех бешено забилось сердце. И каждый вообразил, что избранник — это именно он. Удлиняясь, тень, казалось, останавливается то у одного, то у другого, но на самом деле она продолжала движение, скользя между ножками стульев. Остановилась она у столика Парменио. За ней никто не вошел. Парменио все равно встал и с жесткой улыбкой огляделся; на плечах его больше не было груза ни прошлого, ни будущего. И он казался живым воплощением мужской красоты. Она придавала силу и яркость его фантазиям, дарила ту свободу, которую он искал.

— Посчастливилось тебе, Парменио, — сказали вдовцы. — Не забывай нас.

«Да, друзья», — подумал Парменио, уходя все дальше и дальше; он держал Дзелию за руку, и его окружала тень, которую теперь отбрасывала его прямая фигура.

Дзелия никого не увидела и снаружи.

Не было ничего, кроме маленькой площади, белого солнца между редкими сугробами, карет в ожидании пассажиров. Но он по-прежнему видел ее и шел за ней. Он ускорял шаги. На каком-то перекрестке она исчезла. Через мгновение он снова увидел ее справа, на прямой и длинной улице, на которую из садов склонялись ивы. И тогда он неожиданно бросил Дзелию: отпустил ее руку и побежал. Он исчез вдали, на залитом солнцем лугу.