Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

Письмо из чешской столицы отличалось изысканным почерком, высоким штилем и странностью приводимых в нем фактов. Теперь понятно, отчего наш святой отец так кривился.

«Дано в соборе святого Вита, Прага. Вручить Его высокопреподобию апостольскому нунцию Густаву Мюллеру лично в руки.

Ave, Mater Dei!

Приветствую вас, дражайший брат мой во Христе. Не удивляйтесь моему посланию, ибо пишу я вам по делу конфиденциальному. Во время трудов моих на благо Святой нашей Матери Церкви в славном городе Праге обнаружил я следы весьма загадочного сообщества, члены коего именуют себя «Рыцарями Ордена Козла». Это страшные люди... хотя в их людской сущности я сомневаюсь.

Любезный мой собрат, я осмеливаюсь просить Вас об оказании мне помощи. Как и всякая организация, упомянутый Орден имеет пастыря. Если удастся его уничтожить, дальнейшее пойдет проще.

И, поскольку любым делом, в особенности столь трудным, лучше заниматься сообща, я осмеливаюсь пригласить Вас и Ваших соратников в чешские земли. Вместе, я полагаю, мы сможем завершить эту миссию.

Смею надеяться, что о нашей переписке никто не узнает, ибо в противном случае мы рискуем оба. Вкратце я поведаю вам о своих наблюдениях.

Основное подозрение падает на весьма высокопоставленного чиновника. Его зовут Станислав фон Штекельберг. Он, в отличие от прочих членов Ордена, одержим двумя демонами, что, безусловно, отражается как на внешнем виде, так и на душе. Заклинаю Вас, брат мой, помогите мне в моих нелегких трудах. По приезде я постараюсь устроить Вам встречу с упомянутым господином. Уверяю, он ничего не заподозрит. За месяцы, проведенные мною в Праге, я превосходно изучил его натуру. Он неглуп, хотя весьма доверчив.

Мне необходима ваша помощь, брат мой. Уповаю на Ваше великодушие и благорасположение.

Засим остаюсь, искренне Ваш, et cum spiritu tuo,

Кардинал Луиджи Маласпина».

Мне пока не доводилось слышать ни о пражском кардинале Маласпина, ни о некоем господине Штекельберге, ни о непонятном Ордене, на каковой кардинал открыл охоту и, судя по паническим строчкам, не преуспевал. Однако что-то мне подсказывало: в ближайшие месяцы нам придется распроститься с уютом Консьержери и сменить эти ставшие почти родными древние стены на тяготы долгого пути.

КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ

Тропою Магдалины

Спускаясь по лестнице, я почему-то пребывал в уверенности, что нашего гостя проведут в одну из комнат на нижнем этаже, но по дороге выяснилось — неизвестный пожелал быть размещенным не где-нибудь, а в подвале! Кого это к нам принесло? Неужели вернулись добрые старые времена и защищенные от чрезмерно любопытных глаз и ушей подвалы считаются лучшим местом для встреч?

В подземельях Консьержери сохранился дух минувших времен — спертый, тяжелый и отдающий застарелой плесенью. Вдобавок, добавляя необходимый завершающий штрих, там капало с потолка и стен, а откуда-то доносилось непонятного рода зловещее урчание, жужжание и гудение (потом я выяснил, что это всего лишь горячий воздух в каминных трубах и вода в, пардон, отхожих местах). Мсье Жак Калло, придворный художник принца Конде и автор десятков кладбищенских пейзажей от которых несносно разило плохо скрываемой некрофилией, наверняка остался бы доволен нашими интерьерами и не побрезговал бы перенести их на полотно, создав неплохую жанровую картину под названием «Инквизиторы допрашивают уличенного еретика». Хотя нет... Еретик-то, похоже, сам готов на дыбу забраться, ползает на четвереньках по полу, цепляется за рясу отца Густава (тот потихоньку, но все же брезгливо отпихивает его в сторону), завывает на разные голоса, переходя от благочестивейшего «Salve Regina» к таким словечкам, которые и во Дворе Чудес с трудом поймут.

— Нас что, решили превратить в приют для безумцев? — спросил я у отца Лабрайда, раскладывая на каменной столешнице необходимое бумажное хозяйство. Святой отец (коего все мы, включая и герра Мюллера, негласно почитали за эксперта по разновидностям еретиков, безошибочно вылавливавшего как шарлатанов, так и редкие жемчужины истины в многочисленных доносах и обрушиваемых на наши головы бреднях) отрицательно покачал указательным пальцем:

— Он не безумен. Скорее, одержим. Признаки налицо: суженные зрачки, непроизвольно гнущиеся конечности, истощение, животные звуки...

— Тогда экзорцизмом его! — с искренним воодушевлением неофита предложил отец Фернандо, и осекся, заметив укоризненные взгляды старших наставников.

— Успеется, — отрезал господин папский нунций и наклонился над елозившим по мокрому полу человеком, пытаясь выяснить, что привело его сюда. В ответ последовала долгая нечленораздельная речь, закончившаяся отчетливо различимой мольбой: «Покаяния, покаяния!»

— «Пеницентиаджите» — «Всепокайтеся», — злорадно буркнул отец Алистер, и, покосившись на наше грозное начальство, мы тихонько захихикали. Семнадцатый век на дворе, а не тринадцатый, но некоторых ошибки предшественников ничему не учат. Не нового же дольчинита к нам принесло лихими ветрами? Или спятивший флагеллант — вон как рьяно пытается вскарабкаться на скамейку, над которой висят орудия утонченного ремесла наших пытальщиков, и стянуть огромный, жутковатый кнут?

Отцу Лабрайду, неприязненно взиравшему на это безобразие, очень скоро прискучило исполнять роль зеваки, и он начал действовать, для начала кликнув скучавших за дверью стражников и весьма умело (видно, сказывался долгий опыт) устроив все наилучшим образом. Незнакомца бесцеремонно вздернули с пола, окатили ведром воды похолоднее — чтобы прекратил блажить, пихнули на привинченный к полу табурет и на всякий случай приковали к стене. Создалось впечатление, что он по-мазохистски обрадовался. Теперь нам всем удалось разглядеть столь внезапно заявившегося гостя, и я подумал, что присутствую при редчайшем случае — отец Лабрайд — умудренный в своем благородном ремесле эксперт-демонолог — ошибся. Безумец чистой воды, и даже хуже того — из тех, кого порой приходится наказывать за «излишнюю любовь к деве Марии и всем святым». Чрезмерное усердие столь же вредно, как чрезмерное пренебрежение своими обязанностями.

Возраст одержимого, чье имя пока оставалось для нас тайной, я определить затруднялся. С равным успехом ему можно было дать и двадцать, и тридцать, из чего следовало: истина где-то посредине. Национальность тоже непонятна, хотя в произношении отдельных слов мелькает смутный немецкий акцент. Черняв, тощ — от природы или из-за обстоятельств, явно пренебрегает заботами о собственной внешности и производит впечатление скользкого типа. Такие с затаенным удовольствием прикидываются увечными-калечными, дабы выклянчивать на паперти любого собора Европы побольше милостыни.