Д.В.Ж.Д. 2035 - Степан Тё

     За вторым жилым вагоном был белый вагон-«столовка». Здесь среди царства запасов провианта вскоре расположиться повариха Алиса Грицко. И зуб даю, хоть пара помощников из числа мужчин будет постоянно при ней, так что дрыхнуть мужикам не придётся.

     За белой столовкой шёл следующий вагон - фиолетовый. Последний вагон с оружием на бартер. Среди закреплённых ящиков были и образцы тяжёлого оружия, громоздкого, мощного. Козыри, от которых хабаровчане слюнки будут пускать.

     Следующие два вагона были жёлтыми. В первом покоился рабочий инвентарь технарей, аппаратура учёных, которые вымолили у совета анклава место в вагонах, так же тяжёлое оружие нашей группы, что не помещались в тесных купе и занимало слишком много места, костюмы химической защиты, все антирадиационные меры. Так же тут стоял дизельный генератор, заряжающий при необходимости фонари, антирадиационную камеру и дефицитное топливо в пузатых бочках и канистрах. Вагон для всякого хлама, без которого весь прочий состав бессмыслен. Ещё несколько наших «рабочих» ящиков лежали здесь с гранатами и патронами разного калибра.

     Второй жёлтый, оранжевый и розовый вагоны, вырезанные изнутри, освобождённые от всяких купе и перегородок, были как единый «хвостик» состава. Они были всецело завалены рельсами, шпалами, железнодорожными гвоздями и всем необходимым для ремонта железнодорожных путей. К потолку в последних вагонах были приварены кольца и нехитрой системой рычагов всего три человека могли достать рельсу хоть из-под самого потолка. Вдоль салона же рельсы катили на специально спроектированном металлическом «столике» на тяжёлых колёсах. Его лишь нельзя было вытащить за пределы вагона, чтобы таскать рельсы на улице.

     Заканчивался состав антирадиационной камерой в последней четверти розового вагона. Наша система отчистки, делающая безопасным проживание в консервируемом передвижном клочке жизни.

     Пока я вспоминал содержимое вагонов, техники на улице тем временем демонстрировали народу обе турели. Искусственные люки без скрипа разъехались в стороны и под радостные возгласы собравшегося народа на свет появились крупнокалиберные «Утёсы»[9]. С хрустом закрепившись в пазах, знаменитые машин-ганы в один момент превратились в укреплённые гнёзда-башни. Я заценил. При прорыве из города или враждебной станции турели могли оказаться полезной штуковиной. Разве что нельзя будет убирать их обратно, если счётчики радиации будут паниковать. В таком случае людям придётся бегать по крышам вагонов и дежурить в костюмах химзащиты, а заходить и выходить строго через обеззараживающую камеру в хвосте состава. В дверь к машинисту никому ни ногой.

     Молодёжь анклава меж тем облепила состав со всех сторон, во все глаза разглядывая тонны металла на колёсах. Вот так, усмехнулся я, и появляются на свет божий легенды.

     Провожали нас всем анклавом.

     Седых, как глава Анклава по случаю этого крупнейшего за последнее время события взобрался на специально сколоченную для этого дела трибуну и бодрым голосом заговорил. Сначала общие слова, потом нужные. Голос его прокатился по стенам цеха, отражаясь от железных листов, так что слышно было хорошо без всякого микрофона. Люди притихли, вслушиваясь в каждое произнесенное слово своего лидера и вождя.

     - Сегодня мы собрались, чтобы доказать себе одну вещь, - заявил Седых, обращаясь к своему немногочисленному «народу». - Наш анклав будет жить, ребята! Мы только что закончили большую работу. Такую большую, что в самом начале, если честно, даже я сам был не уверен, что у нас получится. Но у нас получилось! Мы сделали первый после гибели мира Локомотив. Отныне наше будущее в наших руках и только воля совершить невозможное отделяет нас от победы!

     Седых глубоко вздохнул.

     - Экспедиция отправляется в путь. Вы все знаете, зачем и куда. За полгода я уверен, не осталось в анклаве даже младенца, который не слышал про Большой караван на север. Сейчас, перед вами - состав поставлен на рельсы. Оружие для бартера собрано и разложено по вагонам. Команда подобрана и полна решимости совершить то, к чему готовилась весь этот долгий срок. Я не верю, я знаю - они вернуться. И привезут нам груз из Хабаровска, взятый в обмен на оружие и патроны. Караван вернется сюда с товаром! Как раньше, в далеком прошлом да Катастрофы транссибирская магистраль кормила и поила наш город, так будет и впредь. Навсегда!

     Я смотрел на всегда спокойного, мрачного «Седыха» и недоумевал. Мне только казалось, или на его старческих, вечно красных и злых глазах действительно показались слёзы?

     Старик дрожал, но держался. Что же, следовало отдать ему должное. Во многом именно благодаря военной диктатуре бывшего капитана тихоокеанского флагмана Анклав Владивосток удержался на плаву в первые, самые ужасные годы. Сохранил население, женщин и детей, и, не растратив этот, называемый сухо, «биологический фонд» на пушечное мясо лидеров банд и сексуальные забавы отморозков.

     Седых слыл диктатором в своё время и, не далее как несколько лет назад, про него довольно грязно шутили, как про «расстрельника» шлёпавшего каждого, кто говорил ему слово против. Однако в последние годы, стало понятно, что суровые меры и личная власть вовсе не привлекали этого унылого и злого старика, а единственное о чем он заботился - было сохранение жизни. Сейчас, глядя на слёзы в глазах «диктатора», я понял это яснее и чище, чем когда-либо раньше. Боевой капитан, водивший российские суда на патрули в Сомали, Тимор и даже в Залив, был, безусловно, жесток и резок. Но он любил и ценил всех нас.

     По-своему, конечно - но это было именно так…

     - А мне, - закончил тем временем Седых, - остается только представить вам лидера группы и начальника экспедиции, известного всем вам адмирала Громова. Громов! Иди сюда, тебе слово!

     Услышав, я от неожиданности закашлялся. Меня смутило неожиданное повышение - я разговаривал с Седыхом ежедневно, иногда часами, отчитываясь по работам на бронепоезде, но про «звание» услышал от него в первый раз. Начальник экспедиции - да. Но «адмирал»? Это выглядело перебором.

     До Армагеддона, признаться, я два года колготился в армии срочником и дослужился, как максимум, до сержанта. Пиком моей военной карьеры, таким образом, являлся дембель и о продолжении службы я вовсе не помышлял. В РЖД, тем ни менее, спустя несколько лет я дослужился до начальника НГЧ - должность не малая, поскольку в подчинении у меня находилось почти двести человек, включая путевых обходчиков - а это те еще кадры - однако до «адмирала» не дотягивала и она.

     Вторым смущавшим меня моментом была необходимость «что-то произнести». Седых приглашал меня на трибуну и, соответственно, я должен был сказать речь, обращаясь к собравшемуся «народу Владивостока». Нужно ли говорить, что я вовсе не готовился к подобному повороту и совершенно не соображал, что сказать.

     Тем ни менее, ноги сами собой поднялись по ступенькам и поставили рядом с полненьким Седыхом. Я был выше «Главы» почти на голову, и он, чтобы не смущать собравшихся этим соотношением, предусмотрительно отступил назад.

     Решив не выпендриваться, и не произносить патетических воззваний, я сказал то, что вертелось на языке:

     - Ну, вы все меня знаете, - начал я, пожав плечами и разводя руки в стороны, словно показывая всем пустые ладони. - Вы знаете, зачем мы едем и что должны привести. Что могу сказать я, как начальник экспедиции? Сделаю все возможное - но это ясно и так. Я лучше вот как скажу: я верну вам ваших детей. Тех, что поедут со мной в качестве команды, техперсонала и стрелков охранения. Постараюсь вернуть вам каждого. Во всяком случае - не растрачиваться их жизнями.

     Сказав так, я огляделся вокруг. Люди молчали, и лица их не выражали почти ничего. Я то ли сморозил глупость, то ли просто всех удивил. Гуманизм в границах анклава давно никого не волновал. Я сомневаюсь, что люди, мои соседи по сырым туннелям и казематам, даже помнили такое странное слово - гуманизм.

     Глубоко вздохнув и словно чувствуя окатившую плечи волну непонимания, я сбежал с помоста.

     Следовало отметить, что моё тело, хотя и оставалось крепким и бодрым, все же готовилось встретить свой пятьдесят первый год. Однако «голова», по всей видимости, отставала от тела по скорости старения. Я говорил и думал почти как пацан - такой, каким был в самом начале Армагеддона. Слишком быстро, слишком необдуманно, слишком прямо.

      Быть может, за это и выбрал меня Седых?

     - Так оправдайте возложенные надежды, сынки! - Глава, видя мою растерянность и некоторую заторможенность «масс» после моей речи, обвёл туннель суровым, пристальным взором, затем тактично добавил. - И дочери!