Тополь на камне - Иван Приблудный

по кустам разнесло…

Яблоко с ветки сорвалось ли?

В волны скользнуло ль весло?

Злобны охотники к осени,

Жуток призывный рожок;

Взяли, связали и бросили

В темный, холодный мешок.

А в перепуганном тереме

Маленьких пестует мать;

Верная с серыми перьями

Будет кружиться и ждать.

Горе ж вам серые, горе вам,

Больше в живых его нет,

Только на блюде фарфоровом

Черный дымится скелет.

Глупый, убитый, замученный,

Вечно и всеми гоним,—

Долго ж ты был неприрученным

К тяжким законам земным.

Чувствами, разумом спаяны

И не стесняясь детей, —

Весело, весело каины,

Пели над смертью твоей.

Люди красивые, белые,

Пенист багровый бокал…

Пьяным, — какое же дело им,

Кто там кого потерял.

Жаль, что не скрылся на дереве,

Жаль, что родился в траве…

— Перепел, серенький перепел,

Вечная память тебе…

Февраль — Ноябрь 1923 г.

Собаке — собачья смерть

Я помню, когда-то… когда-то…

В пятнадцатом что ли году…

За хмелем увенчаной хатой

Издохла собака в саду.

И люди, не зная печали,

Едва пожелав посмотреть,

Спокойно, спокойно ворчали:

«Собаке — собачья смерть…»

И помню: как раз, втихомолку,

В забаву, без тени угроз,

Я в хлебе шальную иголку

Голодной собаке поднес.

И та с благодарностью съела,

Но верен был злобный клинок,

И долго и горько хрипела

Пока не скончалась у ног.

И тут же, как многие дети,

Стараясь под старших уметь,

Я также спокойно заметил:

— Собаке — собачья смерть.

Потом, когда взял меня город,

Я помню: в одном уголке,

Поймали неловкого вора,

С чужим чемоданом в руке.

В те дни, когда стали шататься

Законы богов и царей, —

В судах не могли разбираться…

И чтобы покончить скорей, —

Взмахнули злосчастного вора,

Хватили о камни раз-два —

И вот… только кровь у забора,

Да жуть, где была голова.

И судьи, от этой печали,

Еще продолжая шуметь,

Я помню: зловеще кричали:

— Собаке — собачья смерть!

Я в жизни и лучшее вижу,

Но тем, что так горько пишу,

Я многих при жизни обижу,

Быть может, и жизни лишу.

За это у всякого лона,

Хотя бы положим и тут,

Объявят меня вне закона

И жить у себя не дадут.

У вас будут кровля и дети,

За вас и законы и знать,

Меня же на всем белом свете

Не пустят к себе ночевать.

Такой-то, ненастной порою,

В ничем неотмеченный год,

Навек я себя успокою,

У вечно спокойных ворот.

И голос мой, все еще ранний,

Замрет среди прочих могил,

С обидой таких обещаний,

Каких вам никто не сулил.

И все ж, вспоминая пропажу,

Глядя на последний портрет,

Я знаю, что многие скажут:

— Собаке — собачья смерть.

Апрель 1924 г.

Иван-да-Тамара

Исходил я много в эти годы

Всяких стран, губерний и дорог;

Но Кавказа всходы и восходы

Я сравнить ни с чем еще не мог.

То ли дело, — голосу обидно

В щелях и ущельях пропадать…

Ни черта вокруг тебя не видно,

Только гор немая благодать.

И стоишь безвольный, и немеешь,

И молчишь, готовый на скандал,

Потому, что говорить не смеешь

О краях, которых не видал.

Дело даже, собственно, не в этом,

Дело в том, что за последний год,

Только тот считается поэтом,

Кто до слез художественно врет.

Впрочем, я ведь начал о Кавказе,

Ну, так вот: — Безвольный и немой,

Что же я прибавлю к этой фразе,

Кроме дымной сакли под горой;

Кроме слов, что Днепр, Дунай и Неман

Тереку возможная родня…

— Помоги ж мне Лермонтовский «Демон»

Лермонтов, не дуйся на меня:

Начинаю…

         …Горы — словно тучи,

Неподвижно — темные пруды,

В облаках ныряющие кручи,

А на кручах сакли и сады.

Заходи в любое из селений, —

И любой хозяин будет рад

Показать плоды своих владений

И подать вино и виноград;

Наведет на лучшую дорогу,

Ни гроша не спросит за труды,

И как мулла — путнику в подмогу —

Теплое пошлет — алла-верды…

Хорошо все это, всякий знает,

Но отведав дружбы и тепла,

Все-таки, чего-то не хватает,

Чтоб душа полнехонька была.

Вот по этим, хитростным причинам,

Разобравшись в благостьях моих

Я спасибо шлю — своим грузинам,

А моей грузинке — целый стих…

Спят ущелья, непробудны горы,

Лик луны так нежно наклонен;

В низких саклях крепкие запоры,

Но не крепче, чем хозяйский сон.

Всюду тихо. Люди все уснули;

Ночь сошла прохладна и бела,

Но хотя темно в твоем ауле,

Я не верю, чтобы ты спала.

Выходи ж, — чуть слышная, как ветер,

Покажись, — чуть зримая, как шаль,

Я сейчас один на целом свете,

И тебе наверно будет жаль.

На душе моей большая рана;

Наклонись и взглядом исцели;

Ты мудра, как целый том Корана,

И свежа, как зелень у земли.

Друг мой смуглый, свет мой полуночный,

Как я рад назвать тебя своей!

Только… к чорту этот стиль восточный,

Где