Бульварное чтиво. Повести и рассказы - Александр Казимиров

Среди ночи она проснулась от духоты и поразилась своей наготе: «Может, это был вовсе не сон, а что-то другое, не имеющее объяснения?» Под боком лежал прижатый ею кавалер. Его вечно открытые глаза из перламутровых пуговиц светились счастьем. «Надо же, как опьянела! Ничего не помню!» – она поднялась, перешагнула через валявшееся на полу платье, открыла форточку и снова легла.

После праздников в душе Мотыльковской произошел переворот. Она уже не проявляла симпатий к равнодушному кавалеру. Более того, он стал вызывать у нее раздражение. Женщина стянула с его рук перчатки, сдернула с головы кивер и запихала куклу в шкаф. «Настоящий полковник» исчез из ее жизни, оставив после себя приступы мигрени, тошноту и отвращение к нормальной пище. Мотыльковская винила во всем капризную погоду.

Кулинарные пристрастия барыни резко изменились, приобретя оттенок сумасбродства. Ей нравилось выдергивать из шали волоски шерсти и смаковать их. Сначала она скатывала их языком в небольшие шарики, а затем глотала и наслаждалась неповторимым вкусом. Скоро от шали остались одни воспоминания, организм же требовал добавки. Незаметно Мотыльковская съела все шерстяные вещи в доме. Ее не останавливал ни запах нафталина, ни ценность лакомого блюда, ни его внешний вид. Когда вязаные изделия закончились, она вспомнила о молчаливом кавалере.

Анастасия Филипповна извлекла его из шкафа и аппетитно облизнулась. Вскоре от бывшей любви не осталось и следа. Аглашка полагала, что барыня тронулась умом, но виду не подавала и беспрекословно исполняла ее капризы. Петр Иванович, собравшийся простить супругу, узнал о новой беременности, перестал привозить деньги лично и передавал их с посыльным.

Пьяный пономарь покосившегося храма вскарабкался на звонницу. Окинув окрестности рассеянным взглядом, он поплевал на мозолистые ладони. Взялся за привязанную к колокольному языку веревку, потянул ее на себя. Потом резче и сильнее. Вязкий и густой, как мед, звон тяжелым потоком обрушился вниз, покатился по булыжным мостовым. Отражаясь от стен домов, вспугнул ворчливых галок, облепивших распятые на небе кресты.

Попрошайки неистово закрестились и стали во весь голос требовать подаяния. То ли день был такой никудышный, то ли убогие не вызывали сострадания, но милостыню подавали неохотно. Нищие негодовали. От такой несправедливости солнце закатилось за тучку и бросило тень на цитадель истины.

Говядин готовился принять очередные роды. Он закатал рукава и уложил беременную женщину на диван.

– Тужьтесь, голубушка, тужьтесь! – давал он указания, подкрепляя их витиеватым матом.

Ругательства из его уст звучали безобидно, скорее – ласково, как молитва, как заговор против всего нехорошего. Анастасия Филипповна напряглась, судорожно вцепилась пальцами в обшивку дивана. Гримаса боли стерла с ее лица привлекательность.

Стон роженицы походил на что-то прощальное, как крик журавлей, покидающих облюбованные места. Говядин склонился над будущей мамашей и собрался принять ребенка, но вдруг побелел и отпрянул. Не в силах справиться с потрясением, доктор упал в обморок. Старая акушерка, его помощница, машинально подхватила плод, смахивающий на гигантский кокон, охнула и выронила его из рук. От удара об пол тот треснул. Из образовавшейся щели показались длинные шевелящиеся усики. Размахивая руками, будто желала взлететь, старуха бросилась наутек. Косынка слетела с ее головы и пару секунд парила в воздухе, надеясь, что за ней вернутся. Однако старухе было не до этого.

Анастасия Филипповна смекнула, что снова родила нечто особенное. Попытка присесть не увенчалась успехом. Барыня с удив-лением смотрела на многочисленных бабочек, взмывших к потолку и облепивших стены.

Аглашка слышала, как хлопнула входная дверь. Предчувствуя недоброе, она бросилась к хозяйской спальне. Оттуда доносились шорохи и мольбы о помощи. Хотелось узнать, что происходит, но страх оказался сильнее. Девка прижалась к косяку и не решалась войти внутрь. Когда все стихло, любопытство взяло вверх. Аглашка заглянула в покои Мотыльковской. Ее взору предстала ужасная картина. Тысячи бабочек пожирали тело хозяйки. На полу лежал Говядин. Плотоядные насекомые не проявляли к нему никакого интереса. По всей вероятности, имел место наследственный каннибализм: самка пожирает самца, после чего ее пожирают только что рожденные дети. Сквозняк потревожил копошащуюся массу.

Бабочки устремилась в дверной проем, Аглашка – в бегство. Громко визжа и прикрывая ладонями поседевшие волосы, она выскочила на улицу. Вслед за ней, шурша крыльями: «Прах к праху! Прах к праху…» – неслась темная туча. Кровожадные бестии вырвались наружу и спешили занять места между оконными рамами в соседних домах.

Разговоры о случившемся не стихали довольно долго. Ажиотаж к ним подогревал доктор Говядин, бродивший по городу в пенсне без стекол и внимательно разглядывающий беременных женщин. В каждой из них он видел жертву извращенной любви, к каждой из них он относился с презрением и опаской. Как-то он подошел к бабе на сносях и долго пялился на нее.

– Поросенка родит! Никак, с кабаном согрешила! – уверенно заявил он окружившим его ротозеям и тут же получил в ухо от будущего отца ребенка.

После этого инцидента, дабы не тревожить горожан, Говядина поместили в приют для душевнобольных. Там он занялся углубленным изучением теории Дарвина и пришел к заключению, что в скором будущем, благодаря научным экспериментам, в эволюции человека возможны метаморфозы. Доктора не уделяли его прогнозам внимания, принимая все за бред умалишенного.

Аглашка вышла замуж за дворника и наплодила кучу детишек. Семейные заботы так утомили бывшую горничную, что она почувствовала непреодолимую тягу к путешествиям и сбежала с цыганским табором.

II

Асфальтовая река втекала в сложенную из массивных булыжников арку. Гонимые ветром фантики-корабли устраивали по ней парусные регаты. Они то замирали, вставая на якорь, то срывались с места, подпрыгивали и кувыркались в воздушных потоках. За их хаотичным движением наблюдала шеренга рябых берез. Остекленевшие глазницы развалившихся вдоль мостовой зданий манили к себе тишину. Она бесстыже заглядывала в окна, оставляя на них влажную пленку испарины. Да и о каком стыде может идти речь? Любопытство не знает границ, и жажда познаний способна оправдать всякий безнравственный поступок.

В полуподвальном помещении некогда доходного дома, за рассохшимися, облупленными рамами на матрасе ворочался человек. Он всхрапывал и посвистывал во сне, жевал потрескавшиеся губы. Спящего гражданина звали Нестор Кумов.

Имя великого анархиста Нестор получил благодаря умственному недугу отца, который всерьез считал, что оно, это самое имя, поможет отпрыску стать большим человеком.

Когда-то давным-давно вместе с Нестором и его папашей под прокуренными сводами проживали: Клеопатра – сестра, покрытая россыпью прыщей вульгарная девица, и два старших брата – Кирилл и Мефодий. В отличие от реформаторов славянской азбуки, чьи имена они носили, читать и писать близнецы не могли, общались посредством нечленораздельного мычания и тумаков. Никто не интересовался ими до тех пор, пока юноши не достигли призывного возраста.

Медицинская комиссия с пристрастием осмотрела братьев, желая уличить в симуляции. Кирилл и Мефодий на уловки врачей не поддались и интеллектуальных способностей не проявили. Вместо службы в армии их оформили в психоневрологический диспансер, где они влились в ряды подобных себе эрудитов. Следом за братьями из-под отцовского крыла упорхнула и Клеопатра. Лет в четыр-надцать она испытала безудержное влечение к плотским утехам. Не в силах противостоять соблазну, сестрица пошла по рукам. Куда увела ее греховная страсть, осталось тайной за семью печатями. В доме Клеопатра больше не появлялась.

– Такая же шалава, как и мамаша! Гены! Куда от них денешься? – Кумов-старший многозначительно грозил кому-то пальцем и больше о дочери не вспоминал.

Мать свою Нестор не помнил, но ее лик на засиженной мухами фотографии, прибитой над столом сапожными гвоздиками, не вызывал у мальчишки симпатий.

– Гляди, стерва, как я дитя рощу, – зачастую обращался к ней подвыпивший отец. – Всю душу в него вкладываю!

Эмоции папаша не контролировал и часто отрывался на сыне.

– Любуйся на матерь свою, паршивец этакий. Наплодила уродов, потаскуха! Чтоб ее вши заели!

Нестор выслушивал историю о гулящей родительнице, получал порцию оплеух и мечтал стать сиротой. С младых ногтей он не проявлял ни к чему интереса, на личном примере доказав обоснованность теории Дарвина, гласившей, что homo sapiens произошел от обезьяны. Тяга к знаниям некоторых людей лишает рассудка, Кумов же мог похвастаться слабоумием и без этой тяги. Для освоения общеобразовательных предметов ему требовалось времени в два раза больше, чем обычному ученику.