Баритон с жемчужной серёжкой в кармане - Мадина Рахимбаева

В туалете он вспомнил о насущных потребностях и, не прекращая петь, встал лицом к унитазу и спустил весёленькие штанишки. Но даже отсутствие дружка не испортило настроения, а только повлекло маленькую паузу в исполнении каватины Фигаро. Всего то и надо было стянуть штаны ниже, повернуться и сесть на стульчак. И это никак не мешало издавать своим горлом звуки.

В ванной он не увидел своей зубной щётки. Пользоваться чужой не хотелось. Он поднял глаза на своё изображение в зеркале, и до него дошло, что для этого тела в плане гигиены всё было нормально. Осталось только выбрать ту, что была сухой.

Не прекращая мычать каватину, он почистил зубы, одновременно рассматривая себя.

Непонятная лохматая девушка с заспанным видом. Он бы такую никогда даже не заметил в толпе. Да и если бы стояла одна.

Ну и ладно.

Зато голос есть.

На кухне слегка задумался, но потом вспомнил, что нужно и пожарил себе три яйца под собственное музыкальное сопровождение. Фигаро разделил аудиоэфир с Доном Жуаном и «Синей вечностью» из репертуара Муслима Магомаева. А потом Талгат от души насладился каждым куском яичницы с кетчупом, куском хлеба с маслом и кружкой горячего чая.

Это было такое наслаждение…

Время будто остановилось и превратилось в эту пищу богов. Нектар и амброзию. Хотя, о чём это? Райское наслаждение от откусывания, пережёвывания, а главное глотания еды было бесконечностью по сравнению с нулём от поглощения жижки под красивыми мифическими названиями.

После сытного завтрака Талгат пошёл ещё прогуляться по квартире.

Жизнь была прекрасна.

Даже здесь.

Даже в этом теле.

Да. В этом теле со здоровым горлом жизнь была просто великолепна!

Он подошёл к ноутбуку и включил его.

Похоже, что его выключили до этого не полностью, а только закрыли крышку. Все приложения были открыты, в браузере открыты закладки: почта, соц сети, youtube…

Талгат ввёл в поисковике своё имя.

И сразу же открылось несколько страниц с результатами.

Оказалось, что он стал более солидным. Даже намечалось пузико под хорошими смокингами. В месте работы значился театр оперы и балета, также фирма, в которой директором был Димаш. Ещё были фотографии с красивой девушкой. И масса восторженных отзывов в статьях на разных ресурсах.

И было большое интервью. Странно, но о том, как потерял голос и восстанавливал его, было всего два предложения. Причём, второе только с благодарностями в адрес концертмейстера. Как можно было эти два месяца уложить в несколько слов? Неужели время лечит даже такое? Для Талгата это было немыслимо. Два месяца без возможности кричать от боли уместить в сухие слова, превратив их в посторонний факт… Хотя, может действительно через десять лет это будет не так существенно.

Ещё было выложено несколько аудиозаписей. Надо сказать, что звучание стало глубже. Более проникновенным и сильным. Было приятно слушать в наушниках. Он будто бы пытался запомнить, прокручивая снова и снова те две композиции – на казахском и итальянском.

Среди массы упоминаний Оспанова в составах спектаклей и концертов было одно, при виде которого у Талгата перехватило дыхание. Это было посвящение годовщине со дня смерти Жанибека Саматовича Исимбаева. А он указывался как его последний ученик.

В памяти возникли все их занятия в классе, долгие беседы после отведённых программой академических часов, когда великий артист закрывал кабинет, а они всё продолжали говорить об образе того же Фигаро или Жермона. Вспомнил те дни, когда Жанибек-ага подбадривал и убеждал, что голос вернётся, а он со слезами отворачивался и спешил уйти, чтобы снова и снова жалеть себя…

Талгат не заметил, как начало темнеть. И только, когда на плечо кто-то положил руку, он так дёрнулся, снимая наушники, что чуть не свалился со стула.

– Камиля, ты что, даже пижаму с утра не снимала? Как так можно? И даже постель не заправляла? Или спала весь день?

Женщина от которой веяло уличным холодом и свежестью, снимала с шеи шарф.

– Камиля, ну как так можно? Ну что ты как маленький ребёнок…

Женщина вышла из комнаты. И тут же её голос раздался из кухни.

– Даже посуду за собой не помыла! Да что это такое! Весь день на работе, а тут надо ещё и за здоровенной девицей мыть и убирать! Камиля, иди сюда сейчас же!

Талгат, понимая, что где-то не прав, пришёл на кухню.

Ближайшие три часа показали ему, что женская доля и ужасна, и трудна. Под непрекращающиеся упрёки матери Камили ему пришлось перемыть всю посуду, пожарить яичницу и снова помыть посуду. А потом ещё и газовую плиту, кафель вокруг неё, протереть холодильник. Выслушать обвинения в том, что теперь это всё в разводах и царапинах, помыть снова, а потом начать отдраивать пол.

За это время он узнал, как тяжело было растить Камилю, что отец её – невероятный негодяй, передавший свои недостойные гены лодыря и неряхи.

Это было бы кошмаром, если бы только он не напевал себе потихоньку под нос партию Риголетто в части упрашивания сеньоров-придворных отдать ему дочь.

Уже далеко за полночь, когда он свалился в постель от усталости, подступила мысль о том, до чего же вся эта ситуация нелепа и нереальна. Талгат успел лишь пожелать, чтобы утром проснуться в своей комнате.

Единственное, что было здесь прекрасным, так это то, что здесь он мог петь…

Талгат долго ворочался в постели. Когда Ерсинай засопела и перевернулась на другой бок, он затих. Ещё не хватало, чтобы она проснулась и стала спрашивать, почему не спится.

Конечно, супруга уже давно привыкла к его поискам образа, но тут он и сам себе не мог объяснить, в чём была непостигнутая загадка. Для того, чтобы стать Жоржем Жермоном, ему надо было быть уверенным, что шантажировать сына своим здоровьем правильно.

Логически всё объяснимо. И в жизни достаточно примеров, когда просили остаться в доме, в городе, завести семью и подарить внуков. Но Талгат слишком хорошо помнил, как ему было тягостно всё то время, пока не было голоса. Мама сидела с ним, готовила супы-пюре из тыквы, гороха и всего, чего только можно было. Запрещала есть в доме при нём жареное мясо и мороженое. Лишь бы ему было как можно комфортнее. От того, что он каждый день видел эти жертвы, ему ещё больше хотелось быстрее восстановиться и встать в строй. Даже больше, чем если бы упрекали и корили. Даже мысли не возникало ныть и показывать, что ему хуже, чем есть на самом деле, чтобы потребовать для себя ещё больше благ. Ему наоборот хотелось, чтобы они продолжали жить своей жизнью, а не стояли вокруг и не спрашивали поминутно, что ему нужно и как он себя чувствует. Хотя, кто знает, если бы их не было рядом, он бы в самом деле тогда, наверное, не вернулся с реки той ночью. Потому что не к кому было бы возвращаться.

Не мог он заставить себя схватиться за сердце и стонать, призывая сценического непутёвого сына. Механически это не составляло никакого труда. Но ведь этого мало. Зритель легко обнаружит фальшь и наигранность. Не поверит. И уйдёт разочарованным с мыслями «а Жермон-то ненастоящий!»8. Этого допустить никак нельзя.

Талгат тихонько скинул с себя одеяло, встал и ушёл на кухню. Там, не зажигая свет, он стал ходить от окна до двери, пропевая про себя мелодию из «Травиаты». Он бы включил запись, но им категорически запретили слушать другие постановки. Ведь достаточно зацепить где-нибудь лишнюю паузу или темп, заданный другим дирижером, как это может неожиданно проявиться на сцене. И тогда это станет как привычный вывих. Потом только долгие часы в классе могут исправить эту неосторожную инфекцию чужой постановки. А кто станет тратить на это время и силы, когда после общей спевки станет ясно, что ошибка есть и она систематическая? Проще взять другого, менее наслушанного, но более поющего так, как заведено именно в этих стенах.

Так он ходил, шаг за шагом погружаясь в образ отца, покинутого сыном ради всем известной продажной девицы. Да что там за любовь может быть? Понятно, какая. Уж Жорж Жермон не понаслышке знал таких Виолетт. В конце-то концов он сам был юн, а его отец в своё время ввёл его в этот причудливый мир джентльменов.

Всё оказалось сложнее. Она решила опустошить не карманы его семьи, а сердце наследника. Последний шанс умирающей. Пообещала отстать от него, но кто её знает? Они ведь так ветрены… Сегодня сказала так, потом передумала. Альфред должен как-то сам захотеть… Талгат нахмурил брови и стиснул кулак, уже почти перенесшись в ту самую эпоху и в тело старого отца. Он печатал шаг от лунного света, пробивающегося сквозь прозрачный тюль, и обратно. В тёмной кухне очертания предметов были почти незаметны. Только память уберегала от столкновения со стульями и столом. Тем паче, что взору, глядящему в гостиную домика под Парижем, перед собой в настоящем ничего не открывалось. Вдруг из самой глубины тьмы скользнула тень и вскрикнула. Талгат от неожиданности отскочил.