Баритон с жемчужной серёжкой в кармане - Мадина Рахимбаева

Он замотал головой.

Этого не будет никогда. Ещё из школьной программы он помнил рассказ про медведя, играющего в лесу на пне от поваленного бурей дерева.

Музыкантов очень много. Полные музыкальные школы, консерватории. Чтобы попасть в два оперных театра страны, нужно сильно постараться. Да один только тот злополучный конкурс, на котором он был позавчера, показывает, что в талантах недостатка нет. Что его исчезновение как певца никто и не заметит. Может как-нибудь отметят, что в этом году победил некий Талгат Оспанов из Казахстана, который, к сожалению, потерял голос и не смог его восстановить, даже чтобы своим домашним сказать «кушать подано».

На этой мысли слёзы навернулись на глаза, и он поспешил отвернуться от здания, которое, может быть, станет для того, кто придёт ему на смену, альма-матером.

Хотя, о какой смене идёт речь? Что он сделал в свои годы? Только студент консерватории и три конкурса с одной победой за плечами. Метеор, сгоревший в верхних слоях атмосферы, мелькнувший на небосклоне только для специалистов, наблюдавших небо в этот момент.

Лучший способ отвлечься – двигаться. К тому же от этого гораздо теплее. Поэтому он пошёл широким шагом дальше. На улице со звучным именем Батыра Баяна он повернул направо, логически рассудив, что сможет кругом вернуться к вокзалу.

Первый поворот на большую улицу был на Медведева. Она была не так интересна, как Кошукова, но Талгат этого особо не заметил, погрузившись в размышления о том, что ему теперь делать без голоса.

Железнодорожный колледж, салоны красоты и отделения банков подсказали, что он возвращается в суету приездов и отъездов. Показался уже знакомый сквер с бесстрастным поэтом-провидцем.

В запасе было ещё десять часов.

Урчание желудка подсказало единственно верное решение – попробовать поесть. Оставалось надеяться, что в многочисленных кафе есть хороший насыщенный суп на настоящем бульоне, а не на зелёно-жёлтом растворе синтетических кирпичиков из красивых обёрток.

Долгая прогулка по морозному воздуху сделала своё дело. С трудом, но получилось немного похлебать неплохой шорпы, растолкав в пюре оба кубика картошки. От куска мяса пришлось с сожалением отказаться. Он выглядел аппетитно, но слишком твёрдо.

Hélas.

Странно было представить, что в последний, точнее крайний раз более менее он перекусил двое суток назад перед финалом конкурса.

После обеда он сделал ещё пару кругов по уже известному маршруту без остановок у Магжана Жумабаева, а потом сразу пошёл к поезду, забрав свой багаж из камеры хранения.

Молодой, но измученный организм, подкреплённый жидкой половиной порции супа, рухнул на полку и проспал до самой Алматы.

Опять суетливая сдача белья. Но только сейчас всё было совсем по-другому. Высокие деревья в снегу, растущие сплошной стеной за окном, доказывали, что на самом деле он уже дома. Что здесь родные люди, которые помогут, спасут. Исправят весь ужас последних дней.

Талгат первым из купе отнёс проводнику серые простыни и голубое полотенце, свернул рулоном свой матрац и ждал, когда за окном появится перрон.

Но поезд всё ехал и ехал. Тогда парень не выдержал, подхватил свои вещи и вышел в тамбур. Наконец, показались люди с ведрами, из которых выглядывали огромные красные яблоки. Этим торговцам будто бы алматинского апорта Талгат был рад как родственникам.

Проводник попросил отойти от двери и загремел поручнями и рычагами.

Встречали все. И отец, и мама, и брат. Мужчины обняли и отошли, а мама плакала, повиснув на руке. Спрашивали, как доехал, а он лишь кивал в ответ, еле сдерживаясь, чтобы хотя бы не замычать. Мама зарыдала ещё горше.

– Мама! – непроизвольно вскрикнул Талгат.

– Ты заговорил! – с поцелуями бросилась она к нему.

А Талгат сжал веки от боли и весь скукожился, прижимая руки к горлу. Он и забыл, до чего же это невыносимо.

Теперь к нему уже кинулся отец и обхватил за плечи. Так они дошли до машины Димаша – слева в предплечье вцепилась мама, словно боялась, что он упадёт, если она отпустит, а справа придерживал папа. Талгат достал из кармана пустую пачку от таблеток и знаками показал, что надо заехать в аптеку. Димаш предусмотрительно пошёл вперед открыть двери. Отец отделился от сложившегося трио, чтобы разместиться на переднем сиденье.

Страшнее всего было то, что в машине все молчали и сидели, как в палате у смертельно больного. Даже радио выглядело безжизненной пластмассовой панелью. Так и добирались через начинающиеся ближе к вечеру пробки под шум мотора. Только за квартал до дома Димаш остановился, взял пустую пачку и вышел за лекарством.

Родители продолжали молчать. Она только гладила руку младшего сына, а глава семейства смотрел в окно невидящим взглядом.

– Не надо было в эти певцы идти, – неожиданно буркнул он. – Вот знал я, что это не работа для нормального мужика.

– Не надо так! – всхлипнула мама.

– Ну, а что не надо? Сама его избаловала. Вот пошёл бы как Димаш в экономисты, и ничего бы не случилось. Нет, петь ему вздумалось. Спой теперь! Спой, птичка, спой, рыбка5! – отец не отрывал взгляда от окна. – Сроду Оспановы по сцене не прыгали и лицо не красили! Где это видано?!

Талгат мягко забрал руку у матери, скрестил руки на груди и тоже уставился в окно, противоположное тому, в которое смотрел отец.

Да, он был прав. Абсолютно прав.

Талгат сразу положил в рот таблетку, которую принёс брат, и начал её усиленно рассасывать, словно наказывая себя новым приступом резкой боли.

В полном молчании доехали до дома.

Мама сразу засуетилась, собирая на стол, но Талгат отказался от еды, показав на горло. Пошёл в ванную, а потом в свою комнату, будто не замечая насупленное лицо отца, отчаяние матери и растерянность брата, собравшихся вместе на кухне.

Наконец он в своей комнате совсем один. Именно сюда он рвался последние три дня.

Вот только легче не стало.

Проблемы не решились.

Голоса нет.

Родители не смогли, как детстве, подуть на ранку и залечить её.

Было похоже на то, как он лет двенадцать назад взял велосипед Димаша с высокой рамой, под которую приходилось подлазить и ехать под наклоном, с трудом сохраняя равновесие. Ох и попало же тогда за то, что разбил его, неудачно съехав с горки! Фара вдребезги, колёса восьмёркой. А главное безнадёжно погнулись звёздочки, и сломался суппорт. Пришлось отдать брату свой велосипед поменьше, хоть он ему особо и не был нужен. Из-за всех переживаний и понимания своей вины даже особо не чувствовалась боль в окровавленных коленках и локтях.

Сейчас все на него дулись, будто он снова сделал что-то не так!

Талгат разбирал постель и пытался понять, почему одна часть его была готова броситься отцу в ноги и вымаливать прощение, а другая часть ощущала себя невинной жертвой, которую должны были пожалеть и поддержать.

Хотя нет.

Не жалеть.

Только не жалеть.

Но поддержать.

Как бы это у них получилось, Талгат не знал, но закрывал глаза с надеждой на то, что утро, как водится, вечера мудренее, с полной уверенностью в своей правоте.

Так с закрытыми глазами он лежал долго. Пока в доме все не затихли.

Потом сквозь щёлку между теневыми шторами перестали пробиваться движущиеся снопы света от машин. А сон всё не приходил.

Ему почудилось, что в сумраке из противоположного угла комнаты к нему подбираются неведомые демоны. Он будто бы даже увидел их поблескивающие озорные глаза. Талгат почему то решил, что они из оперного театра. Что именно эти существа напускают в самый неподходящий момент ангину на солистов и ломают ступеньки бутафорских помостов для тех, кто им чем-то насолил.

Стало безумно страшно.

Он сел в кровати, натянув почти до глаз одеяло, и вытаращил в темноту глаза, боясь моргнуть.

А мерзкие существа подбирались всё ближе, подходили к кровати и почти клацали зубами. Казалось, что по полу царапают их когти.

Захотелось, как когда-то в детстве, побежать через темноту квартиры к родителям и попроситься лечь с ними, чтобы не было страшно. Но он вспомнил слова отца и понял, что вырос. Теперь надо самому решать свои проблемы. И самому справляться с кошмарами из темноты.

Он протянул руку к светильнику и зажёг его.

В комнате стало привычно. Так тихо и спокойно.

– Вот так и сходят с ума, – подумал Талгат.

Но почему-то стало гораздо спокойнее. Правда, забылся сном он только когда небо начало светлеть. Только он этого из-за включенного светильника не увидел.

В животе посасывало от голода. Миска каши, каждая ложка которой была словно пригоршня битого стекла, была издевательством для мужчины, чьё тело ещё продолжало расти. Но о том, чтобы кушать что-то гуще, не могло быть и речи. Иногда мама покупала детские мясные пюре. Это было бы даже смешно, если бы только от каждого глотка растёртой в состояния киселя еды не выступали непроизвольные слёзы.