Душа снаружи (СИ) - "Nelli Hissant"

С Шу было просто. И как-то надежно. Он не задавал неудобных вопросов. Тоже предпочитал не называться настоящим именем. Знал, где в городе можно было дешево или почти бесплатно поесть. С ним у меня появилось некое подобие быта. Дополнительные одеяла. Кипятильник. Шампунь для лошадей, купленный на распродаже − но мы оба были не менее гривасты. Запас лапши быстрого приготовления и несколько банок тушенки − из всего этого получался роскошный суп, согревающий нас по вечерам.

Мы объединились и стали зарабатывать на пропитание − пели на вокзалах и площадях. Вернее, я пел, а Шу стоял на шухере, собирал подаяния в шапку и охранял от конкурентов − другие уличные музыканты посматривали на нас уж очень недобро. Несению искусства в массы мешали также и служители закона − почему-то в этом городе всех привокзальных певунов и бренчальщиков то и дело гоняли. Я все еще не поправился окончательно, и, пожалуй, не смог бы так лихо утекать с гитарой наперевес, но Шу выручал.

Уж не знаю, что он нашел во мне. Шу жил исключительно сегодняшним днем, и в этом дне он был уверен. А я жил прошлым и то и дело дрожал в ужасе перед грядущим. На каждую авантюру меня приходилось долго уговаривать, но при всей моей дотошной осторожности я все равно привлекал неприятности и наступал на все грабли. Так себе напарник, что уж тут скажешь.

Поначалу наши соседи в хостеле думали, что Шу завел себе бабу, с которой без зазрения совести устроил личную жизнь на третьем ярусе полок. Кровати, повторюсь, стояли очень близко. Пришлось прояснить ситуацию. И в первый раз на моей памяти никто не фыркнул, никто не отпустил типичную кретинскую шуточку… А поскольку соседи менялись часто, мы быстро стали старожилами мужского общежития и вскоре установили свои порядки. Никто не спорил − вид у Шу был внушительный.

Все и правда шло как-то неплохо. Я боялся привыкнуть, боялся расслабиться. Ведь я не умел жить в мире и покое. У меня не было друзей, только собутыльники и любовники. И последние два года я не задерживался под одной крышей больше чем на неделю. Установившаяся стабильность пугала. И я то и дело порывался сбежать раньше, чем начнутся неприятности. Но я уговаривал себя, отмахивался от навязчивых мыслей. У меня пока получалось.

Лишь во сне порой вновь приходили кошмары. Я резко вскакивал и неизменно ударялся головой об потолок − сидеть на наших койках не представлялось возможным, максимум − полулежать на локтях. Соседи ворочались, кто-то недовольно бурчал и переворачивался на другой бок. Шу же молча, не просыпаясь, протягивал мне бутыль. Или, в редкие трезвые дни, яблоко или сушеную грушу. Это был идеальный способ успокоиться − заглотить что-то, и как я только раньше до этого не додумался.

Я надеялся, что так будет если не всегда, то хоть какое-то время. Потому что это было хорошо. Все это. Даже вот этот марш-бросок вдоль замерзающей набережной − и тот был хорош. Пусть пальцы уже скручивало от холода, пусть губы заледенели, пусть песня замерзла на устах, но нам есть куда идти. И там у нас будет горячий ужин. И завтра тоже наступит.

Приятно было думать эти мысли. Прогонять в голове вновь и вновь, точно пытаясь распробовать.

Смешно, на самом деле. Расскажи я тем, кто ютился со мной на жестких матрасах, о двухэтажной усадьбе и огромном парке, о просторных залах, нашпигованных фамильными реликвиями, о портретах генералов и королей, обо всем, расскажи я им, извечным изгоям, о прежней жизни, они бы не поняли меня. Верно, даже возмутились бы, мол, ну надо же, сбежать от богатства, сбежать из большого дома, где у тебя была теплая постель, сбежать оттуда, где тебе каждый день подают обед из трех блюд. Большинство из этих ребят имели в загашнике действительно жуткие истории, которые шли с ними рука об руку с самого детства.

А я… Если по справедливости, никто не бил меня, кроме той старухи, что преподавала игру на рояле, и одноклассников. Мне давали образование, пусть и устаревшее. Жуткие истории я обеспечил себе самостоятельно. А теперь вот живу в хостеле, питаюсь консервами, пою на вокзалах и… Я бы сказал, что почти счастлив. Но боюсь сказать и этим спугнуть все. Боюсь, что то, от чего я убегал, вдруг всплывет на поверхность.

Конечно, все понимали, откуда я. Вирровский выговор не спрячешь, как ни старайся, как ни разбавляй его разношерстным фольклором и нецензурной лексикой. Но для ребят слово «Вирры» было чем-то смутным. Точкой на карте. Обрывками слухов. Страницами из учебника истории. Мне это было удобно. А если кто интересовался, на историю я и напирал. Поверьте, никто не знает столько баек о королях, правдивых и не очень, как рожденный в Виррах.

Поэтому, когда Шу в очередной раз передал мне бутылку и вдруг спросил, каково это, жить там, я вместо ответа запел:

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ,

Вырожденцы и психопаты,

Каждый первый тот еще сноб,

Э. Один был охотником знатным,

Так любил он по лесу гонять

И на тихое племя лесное

Свою свору собак натравлять,

Но вмешались однажды шаманы,

И Э. Первый был проклят навек,

Он бежал сквозь поля и туманы,

Позабыв то, что он человек,

Он рычал, точно загнанный вепрь,

На губах была белая пена,

Но во дворце поджидала

Безумцу достойная смена!

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ…

− Любишь ты, смотрю, этих ваших королей! − хохотнул Шу. − И что, есть куплет про каждого?

− Ну, разумеется! И про их проклятых потомков. Бесконечная песня… Помню, мы соревновались, кто сможет допеть ее до конца. Тайком, конечно же. В Виррах за публичное исполнение «Двенадцати» вполне могут посадить на десять суток…

− Как при Э. Седьмой? Она же вроде любила сажать людей в ямы и «забывать» их там. А они помирали от голода.

Мотаю головой.

− Не. Э. Седьмая была еще ничего. Тихо сошла с ума, тихо сошла в реку. И стихи писала занятные. Ты говоришь про Э. Пятую, ее мать…

Шу задумчиво отпил из бутылки, подышал на покрасневшие пальцы.

− В школе я ненавидел эти «двенадцать э»! Черт в них ногу сломит…

Я усмехнулся.

— Это ты мне рассказываешь? Меня назвали в честь этой проклятой семейки. Я вижу эти лица, стоит только закрыть глаза. И никогда, даже если очень постараюсь, я не вытряхну из башки, что Э. Девятый учредил ту сомнительную школьную реформу, а через год расколотил себе башку, спрыгнув с балкона, когда революция подошла к его дворцу. И его женушку-тире-кузину, что любила баловаться с режущими предметами…

− Интересно, а в честь кого из них назвали тебя?

− Хотелось бы, чтобы в честь Э. Одиннадцатого. Парень просто хотел исчезнуть. Даже успел сесть на поезд… Он любил музыку. Но он был тоже членом этой семейки, повстанцам этого оказалось достаточно. Но… Э. Предпоследний не был самым популярным персонажем в Виррах.

Давно я не обращался к этой теме. А в детстве, помню, чуть ли не ревел, читая о юном короле, что хотел только свободы. О единственном, похоже, нормальном человеке в этом семействе. О нем упоминали вскользь, как о «невинной жертве террора». Кое-где встречались заметки о его слабом здоровье, и было похоже, что молодой король тоже не избежал безумия. Кое-какие факты намекали на то, что у него было своего рода расщепление сознания. В песне на его счет проходились в особенности жестоко. Поэтому я не допевал ее до конца. Думаю, я бы не так ненавидел свое имя, если бы меня назвали в честь него.

Но нет. Скорее всего, то был Эстервия Восьмой. Наш благодетель. Это он основал Вирры. Это он добился, чтобы наш край стал закрытым, чтобы мы могли спокойно вариться в собственном высокородном бульоне инцеста и безумия. Упорный он был. Один подбородок его чего стоит.

Я вдруг понял, что залип, устремив взгляд в никуда. А Шу, подумав, выдал:

− Да не, наверное, в честь принцессы! Ну, той, у которой была библиотека…

Я подцепил с земли горсть первого снега и с удовольствием запустил ему в ухмыляющуюся рожу.

На самом деле я был благодарен ему. Впервые мне казалось, что мое сходство с инфантой Эстервией Эйллан — это забавно. Не ужасно, не позорно, а именно забавно. Что мой вирровский говор — это тоже забавно и не более того. Что эта часть моей биографии не более чем занятный факт. Не клеймо, не печать, просто некая данность. Над ней можно было подшучивать и смеяться. Все всегда воспринимается проще, если подойти к этому с иронией. Я этому только учился.