Лето столетия - Виталий Орехов

Поэтому, когда на курсах сказали, что её ждёт небольшая командировка на границу, она согласилась, не думая ни минуты. Её командировка затянулась на несколько лет, а потом и на всю жизнь, в Алма-Ату она больше не вернулась. Со своим мужем Тарусовым она сначала переедет в Сибирь, к его родителям, а потом будет лить слёзы, получая похоронки сначала на мужа, а затем на двоих сыновей. Умрёт она древней старухой, от голода, царившего в угасавших городках востока Сибири после «перестройки».

А пока именно она заметила маленькую девочку, которая медленно повторяла за ней все слова на уроках, хотя и ни разу не произнесла ничего вслух. Старики не понимали, почему мальчики учатся вместе с девочками в медресе. Они не осуждали новые порядки, хотя и видели, что они неправильны. Ни Тарусов, ни Тимирязев так и не смогли их отучить от намаза и Рамадана, и добьются этого (внешне) только руководители следующих поколений. А пока старики-уйгуры смотрели, как девочки в своих длинных поблекших халатах и с заплетёнными тугими косами несмело заходят в школу вместе с будущими мужчинами. Старики-уйгуры смотрели на девочек, которые обучались грамоте, и им это не нравилось, но они молчали. Им не нужно было общаться друг с другом, чтобы понимать то, о чём мыслит каждый из них, и, если бы молодой Юнг, только-только подступавший к вершинам своих трудов, вдруг оказался здесь, он бы воскликнул: «Вот оно! Чистое коллективное бессознательное в наиболее явной его форме!»

Девочка, на которую Аида обратила внимание, была самым обычным ребёнком в Чундже. Ей нравились куклы, она любила играть с подружками и мечтала однажды стать красивой невестой какого-нибудь пастуха. Мечтала подарить ему детей и нянчиться с ними так, как в детстве нянчилась с куклами. Она была седьмым ребёнком в семье и самой младшей из дочерей. Родители назвали её Айсур, как повелел имам, и родители подчинились, признавая его авторитет.

Айсур росла тихой и прилежной девочкой. Она быстро освоила все несложные забавы и готова была к жизни – такой, какую вели её мать, и мать её матери, и все женщины степи, но судьба распорядилась по-другому.

Когда в их дом пришёл Тарусов и сказал (при помощи старика-переводчика), что девочки также могут ходить в школу, она слушала, не веря своему счастью. Айсур не умела ни читать, ни писать, но прекрасно считала, куда лучше своего отца. Когда Тарусов ушёл, мать воспротивилась, а отец сказал, что подумает. Уж неизвестно, как Айсур это удалось, но она уговорила отца отпустить её в школу. Она была одной из шести девочек в Чундже, которая стала получать образование по-новому. И первый её шаг в здание бывшего медресе стал первым её шагом наверх, всё выше и выше, к небу, к солнцу, к ярко сверкающим звёздам.

Аида Таврионовна была, как и её муж, преданным делу человеком. Она понятия не имела о социалистическом строительстве, не понимала, что такое коммунизм, потому что не жила при нём. Но она всем сердцем полюбила Октябрьскую революцию, потому что смогла заниматься тем делом, которое ей удавалось на славу, – учить детей. Аида прекрасно помнила, что это такое – быть одной, быть той, с которой никто не разговаривает, – и потому старалась говорить с каждым из своих подопечных.

Однако она столкнулась с проблемой, которую отмечали тогда многие педагоги. Заключалась она в том, что все её подопечные казались непроходимо тупыми. Грамотность была исключена, элементарный пальцевый счёт давался с величайшим трудом, а попытки рассказать об устройстве мира встречались с превеликим скепсисом и недоверием. С другой стороны, как ей велели в Алм-АтОкрОНО, она говорила, что Бога нет, хотя сама не была в этом уверена. Подписывая однажды очередной документ по атеистическому воспитанию, она спросила у Тарусова об этом, на что супруг, чиня сапоги, весомо ответил ей, что это установлено в результате его административных распоряжений. Больше они на эту тему не говорили, и, конечно, никакой заслуги Тарусова здесь не было, да жена и не поверила ему.

Аида видела, что уровень её учеников примерно одинаков. Почти не было хулиганов, но и тех бы, кто выделялся из общей массы, она, к своему сожалению, не замечала. Всё это длилось до тех пор, пока в классы не пришла Айсур. Аида познакомилась с девочкой, как обычно, и принялась обсуждать задачку, которую придумала для своих учеников. Смысл задачи был в том, чтобы разделить 21 на 3. Она просила детей загибать пальцы и внимательно смотрела, все ли их загибают правильно, но Айсур, что-то прошептав про себя, просто сидела и смотрела в пустое окно. Аида с грустью подумала: «Ну вот, ещё одна моя ученица…» Она обратилась к девочке:

– Айсур…

– Ханым? – проговорила Айсур.

– Почему ты не загибаешь пальчики?

– Просто это долго, ханым. Я знаю, что двадцать один даёт семь раз по три. И наоборот.

Аида открыла рот от удивления. Но, вспомнив правила приличия, прикрыла его платком.

– Может быть, ты сможешь и сложить три раза по двадцать один? – спросила Аида, замечая, однако, краем взгляда, увлечённого Айсур, что она теряет внимание других учеников. Некоторые зевали.

– Будет шесть десятков и три, ханым, – вежливо ответила Айсур, ни на секунду не задержавшись.

Эта игра понравилась Аиде.

– Айсур, верно! А можешь сказать мне, до которого числа ты умеешь считать без помощи пальцев?

– А разве есть границы, ханым?

Аида поняла, что имеет дело с тем, с чем в своей жизни не сталкивалась, ни когда работала в Алма-Ате, ни тем более в Чундже. Айсур умела считать очень быстро и очень красиво.

– Где ты научилась этому, Айсур? – спросила учительница, ожидая какого-то нетривиального ответа.

– Мне кажется, ханым, я умела это всегда.

С этого момента Аида решила приложить все усилия, чтобы жизнь девочки не стала отражением её собственной серой жизни.

Шли годы. К концу седьмого и последнего класса Айсур свободно говорила по-казахски, по-русски, чуть-чуть на уйгурском и совсем немного по-немецки (Аида учила язык вместе с ней). Удивительно, но учительнице так и не удалось выяснить, из какой семьи девочка. В школу её, как правило, приводил кто-то из старших братьев, а все разговоры наталкивались на стену непонимания. Айсур, казалось, совсем не хотела говорить ни о семье, ни о своей повседневной жизни. Когда же учительница, ставшая Айсур почти подругой, спрашивала почему, девочка только улыбалась.

Навести справки через мужа Аиде тоже не удалось. Никакой картотеки ещё не было, и если бы Айсур просто пропала и никогда больше не появлялась, то с точки зрения местной советской законности ничего бы не произошло. Пропала – значит, вышла замуж. Так было не только с ней, но на самом деле Аиде была интересна только судьба Айсур. Когда до окончания школы оставалось совсем немного времени, меньше полугода, Аида спросила у Айсур, чем она займётся после того, как классы закончатся. Айсур насупилась и сказала, что хочет уехать.

– Куда, дорогая?

– Очень, очень далеко.

К сожалению, очень-очень далеко не получалось, да и не могло получиться ни при каких обстоятельствах. Отец Айсур умирал, а братья смотрели на образование совсем не так, как её отец. Удивительно, воспитанные уже после революции, они будто с молоком матери впитали традиционные среднеазиатские ценности. Старший, Амарбек, был уверен, что у него будет минимум три жены, он поклялся в этом имаму, который одобрительно покивал. Взгляды остальных братьев несильно отличались. Отец был стар и не мог противоречить сыновьям, а мать всю жизнь подчинялась мужу – и не могла сказать и слова без его позволения. Перспективы для Айсур рисовались мрачные.

Всё определилось, когда с Амарбеком поговорил Дивлетгир. Они договорились на отару овец. Не то чтобы Дивлетгир был плохим пастухом, но Айсур видела не его в качестве символа и смысла своей будущей жизни. Девушка была красива, умна (она выделялась не только среди женщин Чунджи, но и вообще на фоне всех остальных его жителей), из довольно богатой семьи. Дивлетгир первым сообразил, как выгодно взять её в жены. Они с Амарбеком договорились, что после смерти отца и после положенного траура будет тут же сыграна свадьба. Айсур, понятное дело, никто ни о чём не спросил.

Отец Айсур умирал долго. Ему было семьдесят четыре, и он до последнего сохранял ясность рассудка. Обычно за ним ухаживала жена либо кто-то из дочерей. Последние полгода он просто лежал, не вставая с кошмы, и смотрел в купол юрты. Иногда молился Аллаху, иногда – Ленину. Большую часть времени просто спал и был готов умереть в любую минуту, когда будет на то воля Всевышнего.

– Ата, я не хочу замуж.

Голос разбудил его, но он был слишком слаб, и старик опять впал в забытьё. Прошёл ещё один недолгий отрезок вечности, прежде чем голос повторил свою просьбу. Сколько прошло? Ночь? Месяц? Пятнадцать минут?

– Ата, я не хочу замуж за Дивлетгира.

Пришлось открыть глаза. Его любимая девочка сидела рядом на коленях и смотрела ему в глаза. Старческая катаракта мешала видеть, но он отчётливо ощущал её присутствие, её чёрные косы, её сосредоточенный взгляд. Говорить, как и всё последнее время, было трудно.