Лето столетия - Виталий Орехов

Вообще, Виктор не знал, почему Ниточкины принялись называть его осоавиахимовцем. И хотя он столько раз уже говорил старичкам, что к организации этой никакого отношения не имел, а был кадровым военным, результата это не давало. Один раз ему даже в часть, когда он в Иртышском гарнизоне расположен был, письмо пришло от Льва Ивановича. На письме было написано «РККА. ОСОАВИАХИМовцу красноармейцу В.В. Семёнову, дачный пос. Вершки Московской области, уч. номер 7». Письмо шло в Казахстан около семи месяцев, странствуя по лабиринтам Московского почтамта, пока какой-то смышлёный служащий не зачеркнул лишнее. После энергичной переписки между наркоматами (почт и телеграфов и по военным и морским делам СССР) личность адресата наконец была установлена, и письмо очень быстро пошло по назначению. Вскрыв конверт, Семёнов не знал, ругаться или смеяться. Лев Иванович спрашивал в письме у Виктора, не он ли забыл яйца в клубном холодильнике на даче. Через семь месяцев этот вопрос, конечно, приобретал особую актуальность. А Виктор решил, что, раз нравится Ниточкиным так его называть, пусть называют. Он больше внимания на этот странный «пунктик» не обращал.

– Да какое там, Настасья Прокловна-то! С нашей-то с жизнью гарнизонной. Сегодня тут, а завтра там, то строй редут, то Туркестан. Нашу дивизию мотают по всему востоку, всей Азиатчине, как змеев воздушных. Вот осяду, обзаведусь и женой, и детишками, а пока бобылём хожу.

Виктор был вежлив настолько, насколько не интересующая его тема позволяла быть ему вежливым. Девок хватало ему, а сделать одну из них своей женой означало бы несчастье и для себя, и для жены. Видал он и жён гарнизонных – и брошенных. Нет уж, спасибо!

– Такой молодой, красивый, далеко пойдёшь, а жену не хочешь. Не дело это, сынок… – Голос Льва Ивановича был почти суров, но всё равно мягок по-старчески. – Так и жизнь пройдёт.

Виктор вспомнил Фэнтянь и Внутреннюю Монголию и улыбнулся. И незаметно было, как его зубы заскрежетали. Правда, так и жизнь пройдёт.

– Ну и пройдёт, – как-то чересчур вежливо проговорил он.

– А в клубе ещё не начались мероприятия, Виктор? – сообразила перевести тему Настасья Прокловна.

Летние мероприятия в клубе досуга товарищества Вершков хоть раз за лето, но посещались всеми без исключения дачниками, в том числе и Семёновым, и Ниточкиными.

– Не слышал, Настасья Прокловна. Может быть, составите мне компанию через полчаса? Вот и посмотрим.

– Не, сынок, нам ещё вещи разобрать надо бы, – сказала Настасья Прокловна. («Какие вещи?» – подумал про себя Лев Иванович, но промолчал.)

Академик улыбнулся:

– Ну, ещё увидимся с тобой, товарищ красноармеец. А хочешь, как стемнеет, заходи, мы тебя чаем напоим.

Семёнов пообещал зайти, ещё не зная, что обещание это выполнить не сможет. Когда Лев Иванович с женой смотрели в спину Виктору, было очевидно, что думали они об одном, а точнее, об одном и том же человеке, которого не видели уже почти десять лет. Но они бы никогда в этом не сознались ни друг другу, ни себе.

В засаде

В засаде Марья Иосифовна сидела, уже засыпая. Ни одна мысль не тревожила её седой головы – кроме вопроса, приедут ли ещё потенциальные покупатели молока на последнем вечернем паровозе. В другое время из Марьи Иосифовны получилась бы идеальная коробейница, купчиха или мерчандайзер, но она жила тогда, когда жила. Кроме того, после пропажи мужа Марья Иосифовна малость тронулась умом.

Взять хотя бы тот факт, что после того, как ей назначили пенсию как вдове жертвы Империалистической войны, она носила траур триста дней. Почему триста – никто, а особенно Марья Иосифовна, сказать не мог, но все триста дней она ходила только в чёрном. Потом как ни в чём не бывало она вышла на улицу в своём старом платье и больше никогда о муже не говорила. Есть такие люди, при общении с которыми не скажешь, в чём именно проявляется их «странность» или «ненормальность», но сомнений в этих качествах нет. Такой была и Марья Иосифовна.

Итак, поздно вечером Марья Иосифовна караулила пассажиров поезда. Её опасениям, что никто не спустится на насыпную платформу, не суждено было сбыться. Но суждено было сбыться и обратным её тайным чаяниям.

Поезд стоял недолго. Прорвав ночную мглу металлической иглой паромеханической прялки, он остановился буквально на несколько минут, чтобы освободить из своего тёмного полона одного-единственного пассажира. Темноволосая девушка с лёгким тряпичным саквояжем спустилась вниз. Её никто не ждал и не встречал. Никто даже не помог ей спуститься, перенести вещи. В антрацитовой ночи она была одна, более одинокая, чем Луна, но сияла ярче, чем звёзды. Итак, её звали Айсур.

На самом Востоке

На самом востоке молодой Казахской автономной республики, в селении Чунджа было уже очень поздно. Пастухи, вечные хранители и хозяева этой пустынной земли, такой холодной и такой горячей, видели незамысловатые сны про свет, про птиц и про вечную жизнь. Ни в одном доме, даже в доме Тимирязева, свет уже не горел, а куры спали на поднятых от змей шестах. Ночь выдалась холодная, и, несмотря на начало лета, температура в эти часы не поднималась выше пяти градусов. Резко континентальный климат почти допёк Тимирязева, но он не знал, что ему оставалось жить чуть более двух лет в этой добровольной ссылке, пока на его родине, в Ульяновске, не умрёт в результате несчастного случая его враг. Бывший начальник райотдела ОГПУ Сеськанов погибнет, перезаряжая наградное оружие, выданное к тому времени уже арестованным и объявленным врагом народа Генрихом Ягодой… А до этого времени Тимирязев почти достигнет в мыслях и действиях умения сосредотачиваться ни на чём, править лошадью как заправский уйгур, не полюбит и не разлюбит местную жизнь. В Ульяновск он приедет уже совсем другим человеком.

Кроме Тимирязева, тогда в Чундже не было ни одного русского, а местные казахи – наполовину уйгуры, наполовину собственно казахи – жили, не меняя своего уклада, как минимум последнюю тысячу лет. Единственным и самым важным изменением в их жизни стало появление в селении проволочного телеграфа, ещё до первой волны индустриализации. Старики сидели на циновках в смешных расписных халатах, сотканных при русском царе, и, теребя негустые белые бороды, смотрели мудрым и в то же время ничего не выражающим взглядом, как молодые рабочие проводят телеграфную проволочную ветку.

Столбы появлялись из-за горизонта, откуда-то так далеко, куда даже не гоняют лошадей, где рождается западный ветер. Их медленно привозили на гружёных повозках, запряжённых тяжёлыми, не местными совсем лошадьми, в окружении молодых светловолосых парней с севера. Предшественник Тимирязева – Тарусов – руководил приёмкой работ, и он же получил единственный на двести вёрст телеграф. А столбы проросли по селению, будто титаническим божественным забором разделив его надвое, и ушли дальше. Те, кто помоложе, говорили – «на Китай». Старики-уйгуры не понимали смысла телеграфа, не осуждали его и оставались безучастны к его судьбе. Больше в их жизни ничего сверхъестественного не происходило.

Когда устанавливали телеграф, Тарусов очень суетился. Он был молод, свято верил в прогресс, хотя не блистал образованием, и загорелся всем сердцем идеей проведения телеграфа через вверенное ему селение. И хотя по бумагам из Алма-Аты он был здесь абсолютным главой, его власть не распространялась дальше новёхонького, но бесполезного письменного стола. Некоторые из стариков знали русский язык, выученный ещё во время покорения Хивы, но большинство мужчин – пастухи и наездники – говорили только на уйгурском наречии. Говорят ли чунджинские женщины вообще, Тарусов не знал, он ни разу не видел, чтобы они открывали рот.

Когда Семиреченская область стала Джетысуйской губернией, а потом Алма-Атинским округом, медресе в Чундже было враз переименовано в единую трудовую школу первой ступени. Но никакого изменения программы это не повлекло, потому что никто из властей никогда не задумывался, чему там учат молодых казахов. Тарусову пришла идея выписать из Алма-Аты учительницу, чтобы она, во-первых, начала преподавать русский детям из Чунджи, а во-вторых, сообщила Тарусову, что вообще в этой школе делается. Тогда телеграфа ещё не было, и Тарусов ускакал на собственной лошади в город. Старики смотрели, как молодой русский скачет на Запад, и провожали его как в последний раз, безмолвно следя за ним своими мудрыми глазами. Но Тарусов вернулся. И вернулся не один.

С ним приехала в селение новенькая. Не совсем чужестранка, как Тарусов, а наполовину казашка, наполовину русская – Аида Таврионовна Зекенова. Отцом Аиды, рождённой вне брака, был русский унтер-офицер из укрепгородка Верный, а матерью – местная уроженка. Аида знала три наречия и была учительницей с первых лет советской власти в Туркестане. Девушка была как никто благодарна бесконечно далёкой от неё революции за то, что теперь она может заниматься полезным делом.