Английская болезнь - Билл Буфорд

Не знаю, как это все могло произойти так быстро, но, едва приехав, несколько наших суппортеров вломились в номера на третьем этаже гостиницы. За считанные секунды они прочесали восемь номеров, выломали двери, сорвали и бросили на пол занавески, разгромили тумбочки – они искали там деньги, туристические ваучеры, авиабилеты, драгоценности. Задержали только одного – он не смог удержаться от искушения сделать международный телефонный звонок – и когда полицейские вернулись, таща за собой виновного, Джеки направилась к нему. Перед ней предстал совсем молодой парень; руки его были скручены двумя полицейскими за спиной. Следом шла женщина в черном. Это была менеджер отеля. Она больше не вопила; но ее больше не интересовало, что ее отель – в числе четырех наших. Так все старания Джеки разобраться, кого куда поселить, теперь стали бессмысленны. Но бессмысленным теперь стал и сам ответ на вопрос, согласится ли принять нас женщина в черном – вокруг в буквальном смысле слова никого из наших уже не было. Подавляющее большинство суппортеров, наплевав на номера, потерялись в бушующей на площади толпе. Тут я заметил Мика, который, обнаружив место, где дешевое пиво можно купить за очень дешево, тащил три двухлитровые бутылки, одну из них – для меня. Потом Мик вошел в толпу, крикнув «Красные, вперед!» – красные, потому что «Манчестер Юнайтед» называют «красными дьяволами» – и тоже растворился в толпе, лишь поднятые вверх бутылки виднелись над ней.

Толпа сама по себе была явлением примечательным. Нет, тела, из которых она состояла, были стандартными, выращенными в унылых английских погодных условиях – слегка розовыми, а потому легко «сгорающими» – но было нечто, что эти тела все же отличало: татуировки. Причем не просто татуировки, а много татуировок. Татуировки виднелись как на тех местах, где их обычно можно увидеть – на предплечьях, скажем, или бицепсах – так и на любых Других – на лбу, за ушами, на тыльной стороне ладони. У некоторых даже вся спина была покрыта татуировками. Часто это были не просто татуировки, а настоящие картины. Я видел одного человека, у которого вся спина была посвящена теме «Манчестер Юнайтед».

Глядя на него, становилось понятно, что свою жизненную миссию он считает выполненной. Каждый сантиметр кожи на спине был использован; тема была сатанинская, в ней обыгрывалось название команды. В самом низу были изображены два красных дьявола. Прорисованы они были в деталях, с хвостами, клыками, раздвоенными языками и вилами. Над ними кверху шли сплошные языки пламени. Выше огня, практически уже на плечах, виднелись известные игроки других команд: впечатление должно было создаваться такое, что они спускаются с неба прямо в ад (на шее красовались облака). В общем, то было настоящее произведение искусства, не восхититься которым было нельзя.

Трудно было также не восхититься человеком, решившим учинить такое над своим собственным телом. Татуировка – это ведь больно, горячая игла, царапающая кожу, наполняющая кожные клетки чернилами. Боль, однако – сгустки крови, раздражение – проходит; а результат, если только не уничтожить его с помощью хирургической операции, остается навсегда, разве только побледнеет к старости. Повсюду, повсюду вокруг я видел метры и метры плоти, украшенные этой тотемной тематикой. У другого вокруг шеи большими буквами шла надпись: М-А-Н-Ч-Е-С-Т-Е-Р Ю-Н-А-Й-Т-Е-Д. У третьего – татуированные соски (они выполняли роль глаз на голове живописного красного дьявола, разместившегося на груди и животе). У еще одного на лбу красовалась надпись «Брайан Робсон», в честь известнейшего полузащитника «Манчестер Юнайтед» (владелец татуировки, вероятно, надеялся, что Робсон никогда не перейдет в другой клуб, и даже не умрет).

Я отправился бродить по площади. Чувствовал при этом я себя неуютно, в основном потому, что все время убеждал себя, что чувствую себя в полном порядке. Если бы я допустил, что я не в полном порядке, то неизбежно пришлось бы отвечать самому себе на вопросы типа: а что я вообще здесь делаю? Теперь, когда Турин был благополучно достигнут, можно было заняться чем-нибудь поумнее, чем просто глазеть по сторонам и пьянствовать. Мик пропал, хотя, вероятно, я смог бы разыскать его, если бы захотел. За исключением него никого тут я не знал. Засунув свой черный блокнот в задний карман брюк, я принялся прикидывать, как бы пристать к какой-нибудь группе, причем, судя по-всему, никто особо не жаждал общения с чужаком. Я почувствовал себя еще более неуютно, когда представил, как выгляжу со стороны: никому не известный американец, приехавший в Италию для того, чтобы стоять в полном одиночестве посреди площади, заполненной несколькими сотнями суппортеров «Манчестер Юнайтед», которые-то как раз все друг друга отлично знают, знают, вероятно, уже много лет, много лет странствуют вместе, у которых один и тот же грубый акцент, которые пьют одно и то же грубое пиво и носят одежду одних и тех же модных лэйблов.

Еще хуже было то, что новость, что я приехал для того, чтобы писать о суппортерах, тут же разнеслась вокруг. Два человека подошли ко мне и сказали, что никогда не читают «Экспресс» («Экспресс»?), потому что там пишут полную чушь. Когда я попытался объяснить, что не пишу для «Экспресс», я понял, что они мне не поверили, или хуже того – решили, что я пишу для «Сан». Другой, говоривший пониженным голосом, предложил купить у него интервью («Старс» предлагали за него тысячу фунтов»). Это, можно сказать, было позитивным моментом, но тут появился еще кто-то. И принялся довольно грубо толкать меня в грудь: «Ты не похож на журналиста!» А где мой блокнот? А где мой фотоаппарат? А что вообще здесь может быть нужно американцу?

Журналисты преследуют их всегда. В Валенсии съемочная группа испанского телевидения предлагала десять фунтов каждому, кто согласился бы перед камерой швырнуть камень в витрину, выкрикивая ругательства при этом. В Портсмуте некто из «Дэйли Мэйл» решил «внедриться», для чего облачился в бомбер и ботинки «Доктор Мартине», но был с позором изгнан суппортерами: дело в том, что они вот уже лет десять как не носят бомбера и «Доктор Мартине», за исключением маленькой группы фанов «Челси». А в прошлом году в Барселоне с ними был один журналист из «Стар». Эта история показалась мне самой показательной. Его практически приняли, но он начал задавать вопросы про насилие, а этого, сказали мне, делать нельзя. А когда начнется «махач»? Сейчас? Или вечером? Вне всяких сомнений, задание от редактора он получил вполне определенное. Потом, когда начались беспорядки, он убежал, тоже понятно: боялся пострадать. В глазах суппортеров, однако, он сделал очень плохую вещь: выражаясь на их сленге, он «обосрался». Когда он вернулся, чтобы собрать материал, с ним уже никто не стал разговаривать. Но они его не «посадили на перо». Даже вообще не тронули.

История журналиста из «Стар» меня не слишком обрадовала – вот счастье, его не зарезали! – но про себя я решил, что я постараюсь «не обосраться». Так что история эта была для меня не бесполезной.

Все встреченные мною здесь до сих пор всячески подчеркивали, что, несмотря на то, что они, возможно, выглядят как хулиганы, на самом деле таковыми не являются. Они – футбольные суппортеры. Да, правда: если начнется драка, они не побегут – они ведь англичане, так ведь? – но сами они не ищут неприятностей. Они приехали сюда веселиться, посмотреть на заграницу, попить пива и сходить на футбол.

Я хотел услышать вовсе не это. А когда услышал, отказывался в это верить. Но пришлось. На самом деле ведь я приехал в Италию, чтобы увидеть беспорядки. Пусть дорого, пусть трата времени, но приехал я именно за этим. Я не собирался в них участвовать – да мне и незачем – и не собирался кому-либо рассказывать про свою цель. Но именно из-за нее я оказался здесь, один против пятисот человек, не понимающих, что я здесь делаю. Я ждал, что они начнут «хулиганить». Я хотел увидеть насилие. И то, что журналист «Стар» его увидел, дождался «махача», доказывало, что я, в конце концов, на верном пути.

Как бы там ни было, мое положение сложно было назвать идеальным с точки зрения морали. Правда, его нельзя было назвать и особенно трудным: требовалось лишь одно – не думать. Раз уж я здесь, нужно отбросить всевозможные этические соображения, сбросить как пальто. Есть алкоголь и ласковое итальянское солнце; о чем еще думать? Пока я бродил по площади, пару раз мне приходила в голову мысль, что я должен ужасаться происходящему. Если бы я был британцем, я мог бы ужасаться. Тогда я мог бы почувствовать ответственность за людей одной с моей национальности («мне стыдно, что я британец» – или француз, или немец, или американец, и так далее). Но я же не британец. Мик и его друзья, и я – не одно и то же. И хотя мысль эта пару раз в голову мне все-таки пришла, я не ужасался. Я изумлялся.

И в этом я был не одинок.

Группа итальянцев собралась неподалеку. Я подошел к ним поближе. Их было около сотни; боясь подойти ближе, они смотрели издали, смотрели и показывали пальцем. На их лицах застыло одно и то же выражение изумления. Они никогда не видели, чтобы люди так себя вели. Было просто немыслимо, чтобы итальянец, оказавшись на площади в центре иностранного города, станет пить, петь, орать, кричать, ходить голый по пояс и мочиться в фонтаны. Можете ли вы представить себе автобус жителей Милана, выгрузившихся на Трафальгарской площади и демонстрирующих прохожим свои татуировки? «Почему вы, англичане, так себя ведете?», спросил меня один из этих итальянцев, решив, что я тоже англичанин. «Потому, что вы – островная раса? Или потому, что вы не чувствуете себя европейцами?» Выглядел при этом он смущенным; он выглядел так, словно хотел мне помочь. «Это потому, что ваша империя распалась?»