Купавна - Николай Алексеевич Городиский

вздохнул и сам Днепр. Легкие облачка плыли по небу. Степной орел парил над нами. Порой он стремительно падал и вновь набирал высоту; точно так то куда-то падало, то подскакивало к горлу мое сердце, и я закурил. Но тут же услышал:

— Я здесь не курю, дружба.

Николай Васильевич укоризненно покачал головой и указал рукой, в которой держал картуз:

— А под той плитой, на которой высечен колосистый сноп, лежит старик Лепетюхин. Прозывали его Лепетюхой — любил поговорить. Шустрый был. Ему было за восемьдесят, а он со всеми и хлеб сеял, и в плавнях камыш рубил, и рыбачил на Днепре. Не ходил дедок — летал… Он же первым и народ собрал в доме моих родителей после взрыва бомбы. На похоронах сказал, что с той секунды, как остановились часы наши, он завел свою пружину большого счета фашистам. И сдержал слово крепко. Однажды привел в нашу хату десяток гитлеровцев, угостил их так, что, нахлебавшись украинской пшеничной, те вповалку залегли спать. Добрый дедок и пустил в хату «красных петухов»… Жестоко казнили гитлеровцы старого человека: на кресте распяли… И такое было. Повел он меня, еще малыша, ранним утром в степь. Подвел к полю пшеницы и сказал: «Запомни, дитятко любезное. Хлеб есть чудо из чудес земли. Мал колосок, а пока вырастишь его, сколько страхов натерпишься! И мороз тут, и засуха. И град, и гололед. И ветры буйные. А он, хлебушко, гляди как спелостью набирается! Почему? А потому, что люди в него свои души вложили. Оттого он и стоек». Сказал дед да и уши надрал мне, потому как накануне видел: шариками, собственноручно скатанными из хлеба, стрелял я куда ни попало. Выдувал я эти пульки из камышовой трубки. Забаву, вишь, какую я себе нашел. Ну, а дедок мудрый был. Любили его у нас все, а это в шутку — Лепетюха! Слова о хлебе, что на могильной плите высечены, — его слова. Нет Лепетюхина, а он с живыми разговаривает. Вот какое это кладбище.

Нет, не исчезли во прахе погибшие люди. Если, как мне после стало известно, слова, о хлебе на плите старика Лепетюхина были делом Градова, то и все живущие в селе не отстали от него. Не иначе в знак памяти о близких и родных, кого не стало в войну, односельчане решили за счет личных сбережений возвести курган и поставить на его вершине обелиск, достойный деяний павших.

— И пусть под этим курганом нет золотых или там каких других слитков, — рассуждал Градов. — И его не потребуется спустя века раскапывать в целях науки. Он будет стоять долго, потому что в нем — особый смысл: призыв помнить о жертвах войны не только в нашем селе, а во всем мире. И у нас не просто требуют «Миру — мир!», а с пониманием того, какой ценой людям всего земного шара досталась победа. А она, эта цена, ой-ой какая! И каждый в нашем селе знает: более пятидесяти миллионов жизней унесла война со стороны всех народов да еще восемьдесят миллионов осталось изувеченными. Стало быть, сто тридцать миллионов пролило кровь, в том числе двадцать миллионов погибло наших советских граждан. И это в течение одной тысячи и четыреста восемнадцати дней. Результат леденит сердце! В среднем на каждые две с половиной секунды приходится преждевременно лишенный жизни человек на земле. А в течение примерно шести и одной десятой секунды погибал один наш советский человек. Такой подсчет однажды произвели ученики в этой школе, в которой до войны и я учился. И пошли ребята по домам о том самом толковать, всех за сердце взяли. С того и стал расти этот курган, чтоб, значит, был он на белом свете в назидание тем, кто спокойненько хлебец жует. Потому нынче в селе и не встретишь спокойненьких…

Впрямь, такой подсчет взял и меня за сердце.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы прилегли на траву, под тенью развесистой старой шелковицы, росшей у здания школы, недалеко от кургана.

— Доживем до вечера… Посмотришь большу-ущий костер, — сказал Градов. — Соберутся молодые и старые. Будет вечер памяти и — торжества жизни. У нас так принято. Знаешь ведь, провожают воина до могилы с траурной музыкой, а потом — походный марш… Придут и старшеклассники из нашей школы — этой вот. И я… до сих пор считаю себя учеником ее. Моя школа никогда не станет для меня, по выражению некоторых, бывшей. Для меня она существует как самая настоящая. Видать, потому, что я всегда ношу в себе частицу души своих учителей. Ведь они передали мне самое лучшее, что было в них. И я благодарю их за то, что они передали мне свою жажду жизни, жажду любить, чувствовать, думать и никогда не сидеть сложа руки. Верю: то, что они воспитали в нас, передается и нынче юным — тем, кто сегодня придет к костру… Ученики недаром создали при школе музей Боевой славы. Понимать надо — инициативу проявили… Дело, конечно, неновое. Однако как его поставить. Так вот и я… — Он выдержал многозначительную паузу, вопросительно поглядывая на меня. — Негоже нам, фронтовикам, уходить в сторонку от такого дела! Я приготовил ребятишкам кое-какие фотографии. На первый взгляд они вроде ничего бы и не значащие. Но какая жизнь за ними!.. Правда, время вдосталь поработало — пожелтило их. Хотя… Не пощадило оно и меня! Тем не менее… — Градов вдруг весело подмигнул мне: — А что бы ты думал? — Николай Васильевич Градов — ветеран войны! — внезапно как бы превратился в маленького шалуна: растянул рот в улыбке и зашевелил ушами.

— Вот здорово! — воскликнул я в изумлении.

— Представь, и на голове могу стоять! — рассмеялся он.

— А ну-ка…

Но тут он сдал.

— Всякому овощу — свое время, — произнес он в раздумье, расстегивая командирскую полевую сумку. — Эх, юность, юность…

Он достал из сумки фотокарточку с чуть подпаленным краем, точно ее вовремя успели выхватить из огня. Несмотря на сетку мелких трещинок, которыми она давно, видать, покрылась, на меня весело глянул красноармеец.

— А нет никакого сходства…

— С кем? — удивился Градов.

— С кем же, как не с тобой.

— Чудак!.. Это