Купавна - Николай Алексеевич Городиский

газ, мотор заглох.

— А, черт! — выругался я.

— Вы, дружба, хотели еще что-то прибавить? — спросил незнакомец несколько изменившимся тоном — таким, каким добродушные люди обычно разговаривают с детьми. Но больше всего меня ошеломило слово «дружба», и потому, наверное, мне стало стыдно.

— Только то, что хочу еще раз пригласить вас в машину, — не растерялся я. — Не бойтесь…

— Странно! — перебил он меня. — Имейте в виду, что самый смелый человек — это пассажир. Куда бы он ни сел — в автобус, самолет или поезд, — такой человек не испытывает боязни по самой простой причине — своего неведения, что может с ним случиться. Ни один бы не пустился в путь, заведомо зная, что ему не избежать аварии. Ну, а с вами… — Он покачал головой, на которой была кепка в виде огромного блина. — Так и быть, уважу вашу просьбу. И только потому, что вижу: скучно, вам в одиночестве. Только, чур, поберегите свою машиненку, старушка ведь.

Он уселся на сиденье рядом со мной. Я осторожно повел машину, искоса поглядывая на него. Хотя солнце еще и не поднялось, но горизонт прояснялся. И спутник мой разговорился:

— Не в деньгах суть, дружба. Редко какой шофер от них откажется. Да и мне заплатить не жаль. Вся соль в ином. Очевидно, вы куда-то торопитесь — к своей цели. Я же шел к своей — неторопливо. Уверяю, получил бы много больше истинного удовольствия, чем от быстрой езды с вами. Могу признаться: люблю по-армейски штудировать расстояния — восемьдесят три целых и триста двадцать три тысячных метра в минуту.

Этот скрупулезный подсчет до тысячных рассмешил меня: веселый благо попался попутчик!

— Проще — пять километров в час, — заметил я.

— Вот-вот! — воскликнул он. — Надо понимать, и вам пришлось потопать в армии?!

— Топалось…

— Тогда зачем это «проще»? Давайте вспомним: в армии рассчитываешь секунды — выигрываешь минуты, а то и часы, так сказать, от малого — к большому… значению…

В его словах я уловил глубокий смысл той расчетливости, без которой немыслима воинская служба. Люди, отдавшие ей много лет своей жизни, ведут себя особо: даже облачась в гражданскую одежду, они остаются по-воински обязательными и точными. Безусловно, мой попутчик — один из таких. Кто же он сейчас? Ученый, быть может, математик? Ничего удивительного: многие мои однополчане стали доками в разных науках. И этот…

— Едут люди, спешат — на машинах, самолетах, — между тем продолжал он. — А очень важно  х о д и т ь  по земле. А кому-то даже и приостановиться не мешает в каком-нибудь месте, чтобы поразмыслить. О чем?.. Да хотя бы о самом простом и вечном: что было, когда ты еще не родился на свет, и что стало при тебе. Какое полезное дело совершил ты для тех, кто появится после тебя. Иным баловням судьбы, пришедшим в жизнь на готовенькое, может показаться, что всегда так и было, как сейчас. А уж если, к примеру, у кого какой-то талантишко и повезло ему, то и вовсе подавай такому все самое лучшее, вплоть до персональной машины… Д-да, разве не так?

Мне стало неловко: неужто он так подумал обо мне?

— Короче, — вел он свое, — надо определить себя во времени. Надо, чтоб в будущем и на твое дело потомки посмотрели как на памятник полезной старины. Важно, чтобы, поразмыслив, они могли сказать спасибо — было сделано что-то. Н и ч т о  не пишет историю, а пишут ее всякие деяния человека. Скажем, десятки лет назад урожайность в наших местах не из года в год. Да и колосок-то был не один к одному, хиленький больше. А нынче — колос к колосу! Приостановись, подержи его на ладони — зримо, весомо!.. И произведено это людьми, которым свои особые памятники поставят, получив такое наследство. Нет, что я — памятники?! Верю, потомки будут увеличивать наследство, как всякое богатство, полученное от отцов и дедов: такой еще колос произведут, что возьмешь на ладонь — руку оттянет… Такой будет хлебушко…

Я с возникшим во мне беспокойным восхищением посмотрел на него. Он напомнил Ястребка, о котором я думал всю ночь. Но тот выглядел промокшим до нитки. Я невольно обратил внимание на сухую одежду удивительного попутчика, подумал: «Странно, где же он успел обсушиться?»

Наверное, он почувствовал мой взгляд и тоже уставился на меня.

— С вас как с гуся вода! — брякнул я.

— Как понимать вас? — нахмурился он.

— Как же, такой ливень провести в степи, а на вас — и ниточки влажной!

— А-а, — протянул он. — Не задача! У меня куреньки тут — почти у каждого кургана.

— Стало быть, в куреньках и проживаете. Кто же вы, не селекционер ли?

Он широко улыбнулся:

— Что ж, пора познакомиться. Николай Васильевич Градов, сотрудник краеведческого музея.

— В таком случае мне повезло! — искренне обрадовался я и назвал себя: — Писатель…

— Будем считать, мне тоже…

По-прежнему непокорно ложились ухабы под колеса машины, но я стал чувствовать себя за рулем много свободнее, чем в первые минуты нашего знакомства.

Утро в степи, точно костер на ветру, разгоралось быстро. Поднялось солнце. Сразу погасли огоньки в испарившейся росе, на обочинах дороги вновь ярко заполыхали полевые маки. Раскрылась неоглядная степь — светлая, золотисто-зеленая. Вдалеке возникла седая от ковыля вершина какого-то кургана. У меня невольно прорвалось:

Лежит под курганом,                                  заросшим бурьяном, Матрос — партизан Железняк…

— «Матрос Железняк — партизан»! — заерзал на сиденье и даже вскрикнул Градов. Он хлопнул меня по плечу левой рукой: — У нас, дружба, так не поют…

— А как же? — удивился я.

Словно рассерженный кочет, Градов прицелился в меня бойким глазом:

— Понимаете, величайшая ответственность петь о павших. Это все равно что петь о подвигах народа. А народ, известно будет вам, не терпит фальши. К тому ж нельзя такие песни мурлыкать себе под нос. Должна присутствовать святость в душе. — Он повел