Ничего странного - Наталья Макеева

Голубевы осознавали, что перед ними – дочь, которая больше не напьется, не приведет домой очередного патлатого приятеля, не потребует новых нарядов. И внуки, которым не надо менять пеленки, которые не попортят мебель, не изорвут обои. О чем-то подобном мечтают многие семьи… День ото дня супругам становилось всё страшнее.

«Мама, дети очень талантливы, они будут хорошо учиться!» – «Ира…» – «Да всё я понимаю, мама. Но читать и считать мы их всё-таки научим! И ещё – мне бы не хотелось, чтобы в присутствии детей включали телевизор. Это плохо влияет на психику!»

Ольга Васильевна растерянно взглянула на юную поросль, чувствуя, как спина её покрывается холодным потом. В отличие от матери, всё же оставшейся человеком, дети уже сейчас, а развивались они быстрее человеческих младенцев, проявляли совершенно свой менталитет. Их мысли были эхом из будущего – голосом новой неантропоморфной разумной расы.

Ольга Васильевна ещё не представляла всего масштаба происходящего. Она и не догадывалась, насколько опрометчиво поступила, выкинув землю, оставшуюся после пересадки Иры, в окно. Ей и в голову не приходило, что по двору уже подрастает несколько копий дочери – и биологических, и психических, просто растения не настолько развиты, чтобы кто-то мог услышать их голос. А ещё пара копий выросла у соседнего дома – теперь уже никто не узнает, как туда попала земля с кусочкам корня. И кто ж знал, что изменённая генетика сделает корни тысячелистника невероятно живучими.

Естественно, не знал ни о чем и Голубев. Он вовсю работал над проектом, конечной целью которого должно было стать появление бездушных тел, идеально приспособленных для вселения в них хотя бы, для начала, Иры, а в идеале – и её детей, пока они сами ещё не начали размножаться. Высокое руководство эксперимент одобрило и тщательно засекретило.

Ученый переходил родной двор ежедневно, погруженный в свои нелегкие думы… Он, наверное, ещё долго не заметил бы легкого мыслительного шепота, беспомощно окутывающего пространство. Но вот однажды, проходя мимо сплетничающих на лавочке старух, он случайно услышал примерно следующее:

«Да его же ещё ночью помощь психиатрическая увезла. Ходил голый, всем сказал, что с растениями общается!» – «Ой, Лид, у меня внук-то вчера что выдал: тут во дворе у нас девочка в цветочке живет. Я ему: Дюймовочка, что ли? А он: «Не, баб, я ж большой уже, я в сказки не верю!» Чего будет!!! Точно говорю – это болезнь новую вывели, чтоб с ума людей сводить и на нас испытывают!»

Голубев прислушался. Откуда-то пробивался голосок дочери. Ближе… Ближе… «Это же прямо под нашим балконом!» Растение беззвучно звало на помощь. А рядом с ним в ужасе затихло, даже слегка пожелтев, ещё одно Ирино «я». И тут, чуть дальше… И в кустах. Голубев насчитал пять растений, личности которых тоже были копией его бедной дочери, которая в этот момент усиленно контролировала свою мать, занимавшуюся подрастающими «внучатами».

В отличие от «живого камня», этот вид существ не обладал особо сильной энергией мысли, и до окна квартиры Голубевых, то есть до четвёртого этажа, тихие «голоса» их дочерей не доносились. К счастью. Иначе сошли б с зеленого своего ума и Ира-оригинал, и «дети» и, конечно же, Ольга Васильевна. Голубев бережно пересадил страдалиц в целлофановый пакет и, не заходя домой, помчался обратно в лабораторию, где поставил каждую в отдельное помещение.

Если раньше дочь была одна, то теперь он почти физически чувствовал, как его разрывают на куски эти маленькие «я», каждое из которых считает «оригиналом» именно себя и испытывает сложную гамму вполне человеческих чувств, базовым из которых является всё же ревность. Хотя «дотянуться» до него дома копии не могли, он знал – они зовут его, в злости и панике, тихо и недвижимо проклиная тот день, когда их отец совершил ритуал.

А тем временем кусочки корня, случайно попавшие в соседний двор, тоже подрастали. Два уже вполне развившихся растения кричали в голос в головах прохожих и обитателей некоторых квартир… Безумие распространялось всё шире и шире. Медики тайно поговаривали о новом страшном заболевании. Тут же всплыла старая экзотическая теория о том, что в ряде случаев шизофрения может носить характер инфекционного заболевания. Информация не могла не попасть к спецслужбам… Когда Голубеву задали вопрос: «Что бы это значило?», он только развел руками, хотя в глубине души похолодел от понимания сути происходящего. В тот же день он отправился в то место, о котором упоминал его куратор. И, конечно, нашел там одного из клонов Ириной личности. Больше никого на тот момент он расслышать не смог – второго накануне ночью изрубил мотыгой один из сошедших с ума жильцов и корни ещё не успели восстановиться. Теперь на месте одного вырастет больше десятка тысячелистников… И сколько вновь обретённая «Ира» ни твердила о «другой», Голубев не мог ничего обнаружить и решил, что его очередная «дочь» сама слегка повредила растительный свой рассудок. Теоретически это было более чем возможно.

Когда Иру рубили, она истошно кричала, но никто, кроме обезумевшего человека, не слышал ее. Кто-то проснулся, но принял крики за собственный сон и вскоре снова уснул. Ира не могла понять, как же так получилось, что её выкинули с балкона, оставили на улице, а теперь и вовсе отдали в руки маньяка. «Мама! Папа!» – она звала как ребёнок, но всё было бесполезно. Она ненавидела весь мир – растительный и человеческий – за всю ту боль, которую ей причинили. То, что она приняла за смерть, лишь на время избавило её от цепи страданий. Безжизненные – до поры – куски корней и стебля валялись рядом с «другой», почти физически дрожащей от непереносимого ужаса… С той другой, которую отец нашёл и спрятал в пакет из-под печенья.

Голубев и на этот раз никому ничего не сказал. Просто в лаборатории появился ещё один обитатель. Персонал лаборатории, ухаживавший за объектами, не вникал в подробности шепота и вскрикиваний, исходящие от одушевленной зелени. Персонал давал подписку о неразглашении и меньше всего хотел забивать себе голову всякой научной чушью, а потом покорно пил психотропные и не задавал лишних вопросов.

А тем временем проект с созданием пустых тел хотя и развивался, но не так быстро, как хотелось этого Голубеву. Ира, по-прежнему жившая с ним и Ольгой Васильевной, как ни ограждали её от пчел, опять ждала «детей». Впрочем, на этот раз столь масштабного пополнения не ожидалось. А первая поросль уже вовсю зеленела. Ещё немного и малышня станет совсем взрослой – так и до первых шмелей рукой подать.

Следующие два года для Голубева прошли в командировках и напряженной работе. Исследования в этой области тайно велись по всему миру. Якобы скончавшиеся сильные мира сего продолжали жить в первых экспериментальных, несовершенных телах. Но всё же это была жизнь, причем с надеждой на пересадку. От оккультной части процедуры избавиться так и не удалось, и очередной виток интереса к разного рода мистике во всем мире отчасти был отголоском этих экспериментов. Шила в мешке, конечно, не утаишь, зато всегда можно вытеснить неудобную утечку информации на страницы желтой прессы и в среду шизоидных маргиналов.

У Голубева не было времени вслушиваться в окружающий его мир. Он жил мыслями о том, что Иру – хотя бы одну! – и кого-то из её деток вот-вот удастся перенести в человеческое обличие. Иного смысла в жизни ученого не осталось, ведь время летело очень и очень быстро…

В тот день Александр Голубев, изо дня в день возвращавшийся домой на машине, решил избавить себя от стояния в многочасовой пробке. Остановка автобуса была довольно далеко, от неё к дому пришлось идти мимо пустыря, где пышное разнотравье поглощало остовы каких-то обезличенных механизмов, стрекотали кузнечики и вообще жизнь била ключом. Среди прочей растительности вовсю рос и цвел тысячелистник…

Голубев остановился и машинально стал вслушиваться. Сначала до него долетел робкий, очень знакомый шепот. Голубев приблизился к зарослям. В сознании всплыли «Иры», живущие в разных комнатах лаборатории. Может, обознался? Шепот сначала перерос в говор, а потом – в крик. Голубев почему-то подумал, что жена, наверное, сейчас опять наглоталась транквилизаторов и читает сказки «внучкам». А может, как уже случалось пару раз, сидит на кухне и разговаривает с геранью и кактусом. Голоса становились всё громче – голосов были десятки… Нет, сотни.

И тут Голубев взвыл. А в его голове вопило пыльное море тысячелистника.

Дорога на восток

Герман вздрогнул и попробовал встать, но тут же упал. Сердце его бешено колотилось, мысли не сходились в одну точку. Всё, что происходило, не укладывалось в общую логику последних событий.

Боль, всё дело в этой боли – ноги его ныли, как будто ничего не произошло. Как будто тело его не гнило в могиле, кости не глодали черви, а душу не рвали на части жадные шестикрылые твари. Что случилось?! Почему пройденный путь отозвался в несуществующей плоти? Фантомные боли? Здесь, где сама материя…