По дорожкам битого стекла - Крис Вормвуд

— Если будет скучно — заходи.

И это прозвучало так пошло и двусмысленно, что Максу сразу стало не по себе. Где-то в глубине его сознания на Элис ещё стоял ярлык «не такая», развратная, но не такая. Даже после того, что у них было. Но с другой стороны эти слова прозвучали так просто и ненавязчиво, что стало понятно — перепихнуться, для неё как выдохнуть. Легко и ничего не значит.

— А у тебя есть девушка? — спросила она.

Этот пошлый и банальный вопрос, который задаёт каждая, кто мечтает занять вакантное место.

— Это просто любопытство? — спросил Макс.

— Да.

— Нет, и никогда не было… в плане отношений, разумеется.

Она слегка улыбнулась.

— Вы с Германом в этом похожи. Сторонники free love, которые просто боятся кому-то принадлежать.

— Скорее просто не хочу. Наше время диктует иные рамки: семья, любовь, борщ. А я стараюсь быть выше этого. Мне кажется, я слишком циничен для таких вещей.

В кухню ввалился Герман, его уже слегка шатало, но он просто светился радостью.

— Луш и этот чувак согласились с нами играть! — воскликнул он.

— А на чём простите будет играть Луш? На чужом чувстве прекрасного? — с сарказмом спросила Элис.

Герман проигнорировал её замечания, как бывало обычно.

— Лукреция — клавиши, а этот на басу.

— Осталось найти барабанщика или драм-машину, — подумал вслух Макс.

— Мне кажется драм-машина с нами сопьётся.

Он вернулся обратно в комнату, подчиняясь возгласам сестры. Макс и Элис налили ещё по стакану. Дождь закончился сменившись кромешным мраком. Послышался звук входной двери и топот в коридоре.

— Герман выгнал всех кроме Луши, — сказала Элис спустя какое-то время.

Она подвинулась ближе к Максу, так что её голова лежала у него на плече. А он только подумал о том, что от него наверное воняет потом и перегаром, но, похоже, её это не пугало.

— Они устроили трахадром за стенкой. Я слышу как скрипят пружины, — прошептала она.

Максу почему-то невольно представилось это зрелище: соитие почти одинаковых тел, почти близнецов, тех, что похожи во всём… кроме пола. Сплетение тонких белых рук и чёрных шёлковых волос. Ясно вырисовывалось как вздымается татуировка на плече Германа и чёрный ворон машет крыльями. Он помотал головой, чтобы прогнать видение. Ему самому стало стыдно за желание подглядывать и представлять. Инцест — одно из немногих извращений, которое казалось ему довольно жутким… до данного момента. Макс внезапно подумал о том, что вдруг у него дальше возникнет новое желание — присоединиться.

— Пошли в мою комнату, — сказала Элис, буквально утаскивая его за руку.

— Только осторожнее, тут везде краска, предупредила она в последний момент, когда Макс уже успел наступить во что-то босой ногой.

Эта комната была большой и светлой. В середине стояла большая кровать с балдахином из белого щелка. Пол оказался усеян палитрами с разведённой краской, открытыми тюбиками и другими рисовальными принадлежностями а порой и совсем странными вещами. На подоконнике имелся самый настоящий советский проигрыватель. Поймав заинтересованный взгляд Макса, Элис достала из ящика пластинку «The Doors». Проигрыватель заскрипел и через пару секунд запел голосом Моррисона.

— Травы не хочешь? — спросила Элис, покачиваясь в такт музыке.

— Ты ещё спрашиваешь?!

Она достала с полки красивый расписной бонг.

— Впервые через такой курю. Обычно либо через бутылку, либо из трубки, как Герман приучил.

— Эта штука эстетичнее.

Эта трава оказалась лёгкой и ласковой, как волны на море в солнечный полдень. Максу казалось, что он парит на надувном матрасе посреди открытого океана, а вокруг лишь приятная пустота. Губы Элис нашли его, выводя из временного ступора. Ничего не говоря, она повалила Макса прямо на свежую палитру. Он был слишком расслаблен, чтобы сопротивляться. В этот момент ему думалось совсем о другом: «Современное искусство — совершеннейшая дрянь, кровавый понос, наполненный глубинным смыслом. Музыка в России — говно. Я уже устал это хаять. Лучше просто быть лучше их всех». Макс пытался запомнить мысль и обязательно донести её до Германа завтра утром.

Мозг включился, когда они с Алисой занимались любовью на залитом краской полу. Хотелось что-то возразить, но было явно лень. А столько всего хотелось сказать о нелепой наигранности их слов и движений.

Глава 5

Мёртвые вороны в сереющем небе над городом. Чёрные перья на коже асфальта. Разве у него есть кожа? Герман понимал, что его трясёт, что мысли его превратились в один сплошной поток из боли и смерти. Он не мог жить в своей голове. Ему хотелось пригласить туда всех, кто упрекает его в неправильности действий. Всех-всех-всех в собственную голову, как в камеру пыток или комнату страха. Сегодня нужно было притвориться нормальным, стать человеком, лицом без эмоций. Быть тем, кто просто сидит на заднем ряду за колонной. Универ нравился ему все прошлые годы, но к пятому курсу это выпотрошило его нутро настолько, что стало тошно смотреть в лица бывших друзей. Его физическое состояние оставляло желать лучшего. Прохожие на него пялились, но не так, как обычно. Словно на блаженного. Словно он произносил все свои мысли вслух. Так и есть — всё вслух шипящим несвязанным голосом. Холод сводил конечности. Он пошатнулся и упал в кучу листвы. Она мягко пружинила под телом, принимая его в свой плен, — всё бы ничего, если бы не резкий запах гнили. Прелесть… — это от слова «преть». Мёртвая ворона оказалась совсем рядом с его лицом: печально открытый клюв с тянущейся оттуда ниточкой неизвестно чего, бельмастые глаза в красном ореоле и свалявшиеся перья, пропитанные запёкшейся кровью. Герман и ворона ещё долго смотрели друг на друга, наслаждаясь упадком и чёрной дырой Москвы.

Наконец Герман встал, отряхнулся и пошёл домой пьяной походкой трезвого человека. Настроение было окончательно испорчено. В институт идти не хотелось, так что пришлось возвращаться домой, туда, где Макс спит и видит десятый сон. С наступлением осени тот решил устроиться на работу, но Герман сказал, что это бесполезно, потому что денег у него и так достаточно: компенсация за смерть отца и ежемесячные проценты от дохода его фирмы. Не так много, но жить можно. Ему не хотелось отпускать друга в плен работы.

«Ты станешь одним из бесполезных рабов, — говорил он. — Лишишься способности думать и соображать. Мне когда-то уже довелось работать от звонка до звонка на моего батю. Так я приходил домой и тупо ложился с пивом перед телевизором, потому что больше ничего не мог делать. Я несколько месяцев не прикасался к гитаре, не читал книг, я даже не мог слушать какую-то слишком сложную музыку. Мне просто хотелось заработать денег для моих увлечений, к которым я на тот момент уже начинал терять интерес. Я отмотал свой срок в офисном рабстве, благополучно выйдя на свободу. Теперь у меня есть репбаза на дому — мечта любого музыканта. Боже, сколько же я в неё угрохал?!»

Дома пришлось стерпеть железный взгляд Элис (со вчерашнего дня она попросила называть её так всегда). Она ничего не сказала, просто молча убивала его глазами. Герман невольно позавидовал Максу, который может хоть под мостом жить, но никто ему слова поперёк не скажет, потому что не ждёт от него вообще никаких перспектив. Скоро о прогулах Воронёнка узнает Лукреция, а затем уже и матушка, тогда и начнётся мозгодробительное воспитание. Он навсегда связан с музыкой, она стала ему словно петля, которая губит и душит, но жить без неё невозможно. Герман осознавал, что ему никто не верит, но никто ещё не знает, какое секретное оружие у него есть.

— Я хочу выступить уже на Хэллоуин, — сказал он спящему Максу, но тот ничего не ответил.

Они по-прежнему спали в одной кровати, только всегда между ними лежала гитара, как символ целомудренности, словно меч, что клали рыцари в свои постели, гарантируя тем самым неприкосновенность дамы.

Не раздеваясь, Герман рухнул на кровать, прислонившись щекой к холодному грифу гитары. «Хоть кто-то меня понимает».

— Почему ты никуда не пошёл? — спросил Макс, просыпаясь.

— Я вдруг упал посреди дороги и понял, что это нога судьбы отвесила мне пинка.

— Больно было?

— Не очень, просто судьбоносно.

Герман лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Казалось, что он смотрит в ночное небо или изучает фигуры облаков, но уж точно не пялится в старую побелку. На его лице играли тени многих улыбок.

— Знаешь, меня стали пугать люди, — сказал Воронёнок. — Я смотрел на этих угрюмых похмельных мужиков, менеджеров с лицами манекенов, женщин, потерявших всякую привлекательность, детей с отпечатками дебилизма на лице. Я понимал, что я не хочу быть, как они. Именно этим летом я сделал правильный выбор — посвятить свою жизнь полностью музыке. Вокруг меня великое множество «не таких, как все», у них это пройдёт, у них это временно. Я буду музыкантом, чтобы продлить свою юность. Я хочу, чтобы весь мир сошёл с ума, услышав мою музыку. Я не дам серости поглотить меня.