Семирамида - Михаил Ишков

Иблу еще раз усмехнулся – по-видимому, он оценил намек, – затем пожал плечами и заметил:

– Тебе нечему завидовать – у нас в Ассирии женщин до́ма редко выпускают на улицу, разве что в храм, да и то в сопровождении охраны. О поездке на лошади даже и думать нечего. Что же касается охоты – это неслыханное дело, чтобы ассирийская женщина скакала на коне.

Шами поинтересовалась:

– Если мне позволено спросить у великого туртана, существует ли официальный запрет на подобного рода поездки и на охоту?

– Нет, официального запрета не существует, и все-таки я полагаю, что в храме великого Ашшура такую дерзость вряд ли сочтут позволенной.

– А что, если попробовать?..

Туртан не выдержал и засмеялся.

– Я слыхал, что вавилонские девицы хорошо воспитаны и пугливы, как горные козочки. Ты не из таких.

– Я из горных кошек и всегда готова постоять за себя.

– Скифская кровь, – покивал старик. – Это мне нравится. Ты бы согласилась показать свое лицо?

– Это великая честь для меня, – отозвалась Шаммурамат и откинула кисею.

Иблу не смог скрыть удовольствия, полюбовался и вышел. С того дня Шами стали в обилии давать фрукты и простоквашу.

По прошествии трех недель за Шами пришли. В сопровождении старенького евнуха ее провели на мужскую половину, в зал, где в присутствии советников и начальников эмуку[10] восседал Иблу. Услышав, что ее назвали официально, по имени, с упоминанием отца и рода, Шами вздрогнула. Это означало, что пленницу признали. Может, великий и ужасный Салманасар еще более расщедрился?.. Она взмолилась, принялась упрашивать свою ламассу достучаться до могучей Иштар. Она уже совсем поверила в чудо, и все равно, когда писец-распорядитель объявил, что великий царь дал согласие на брак Нинурты-тукульти-Ашшура с дочерью вавилонского царя Мардука-Закира-шуми, – девушка едва не лишилась чувств. В виде особой милости царь царей, опора небес, повелитель света, великий Салманасар даровал Шаммурамат право выезжать из дворца на лошади. Когда же Иблу объявил, что ей разрешено присутствовать при встрече Нинурты-тукульти-Ашшура, возвращающегося из Вавилона, Шами не выдержала и захлопала, чем привела в смущение всех присутствовавших на церемонии. Кое-кто из вельмож отвел глаза, другие опустили головы, чтобы спрятать улыбки, которые вызвала непосредственность невесты.

Эти несколько дней до возвращения Нину показались Шами пыткой, однако во время встречи она сумела сдержать нрав и вела себя изысканно. Как только молодые остались одни, Нинурта первым делом подхватил женщину на руки и поволок в спальню.

– Все сладилось, Шами. Через неделю, если предсказания будут удачными, свадьба.

Шами запрыгнула на мужчину и, не в силах сдержать радость, вцепилась в бороду. Тот сладко застонал…

Часть II

Час предрассветный.

Скрылась луна, угасли светила. Только Иштар горит в предутреннем мраке. В преддверии дня богиня смотрит на землю, пронзает взглядом мглу, обнявшую воинский лагерь. Спят ли стражи ночные, честно ли службу несут?

Видит и то, что творится под каждой крышей. С радостью жены и девы дело свое исполняют? Сладостны ли их объятия?

Губ звезды касается вкус свежего пива. Ноздрей богини касается дым благовонный – это горят в алтаре кипарисные щепки.

Кто взывает к Иштар с плоской крыши дворца?

Смотрит на землю Иштар, видит, как женщина вскинула руки.

– Госпожа, взываю к тебе! Помни! Госпожа, покровительница битвы, взываю к тебе. Помни! Богиня мужей, владычица женщин, та, чью волю никто не узнает, взываю к тебе. Помни!

Вновь проливается пиво на жертвенный камень.

– Муж отдыхает, мой муж отдыхает. Он доволен. Я им полна. Твоя милость безмерна. Помню!

Дым кипариса густеет. Ароматное пиво сохнет на камне.

В последний раз вскинуты руки.

– Щедрая чудом, владычица львов, имя твое над всеми. Тебя, отважную дочь Сина, хвалю. К тебе обращаюсь с молитвой.

Помню!

Грома раскатом ответило небо. Близок рассвет, брызжет лучами Солнце-Шамаш. Гаснет звезда.

Хорошо, когда боги рядом.

Глава 1

По прошествии трех семидневок, в конце месяца аяру[11], караван вновь двинулся в путь. Гула вела себя смирно – не ерзала, не пыталась проделать дырку в пологе – и уже этим расположила к себе Сарсехима. Полдня она плакала, потом занялась своим прелестным личиком. Прихорашивалась до наступления темноты, поиграла с любимой куклой и наконец заснула. На следующий день проснулась поздно. Равнодушно отнеслась к скудной пище, играла с куклой, вежливо просилась по нужде.

Евнух, ожидавший от любимой дочери царя воплей, истеричных жалоб на тряску, плохую еду, скверное питье, неуместных требований соблюдать дворцовую форму обращения – «о великодушная!», «о царственная!», «о свет наших очей!», ей было достаточно и «госпожи», – окончательно успокоился и, глядя на полуденное солнце, впервые задумался о том, что путь в Дамаск мог бы считаться приятной прогулкой, если бы не жара, с каждым днем набиравшая силу, и ассирийские всадники, маячившие на горизонте.

Связь с ними поддерживал Ардис, иногда Партатуи-Буря, да и то таясь, пробираясь руслами высохших рек, прикрываясь стеной убивающих зноем базальтовых пустошей. Их неявное, призрачное и в то же время неотвязное присутствие не давало покоя, навевало смуту и мрачные предчувствия.

Причину задержки с доставкой невесты обговорили на Евфрате, да что толку! Сарсехим очень опасался, что по прибытии в Сирию ему не избежать пристрастных расспросов, к которым вполне могли быть добавлены пытки. Пусть даже легкие, вполсилы. Разум подсказывал, что с послом Вавилона постараются обойтись деликатно, без членовредительства и отрезания носа или ушей, и все равно печаль изнуряла не менее жары. В такие минуты Сарсехиму был особенно дорог свой пухленький живот, ухоженные руки, приятные для глаз обводы плеч. От предощущений жара, исходящего от раскаленного металлического стержня, которым палач будет готов пощупать его пупок, на глаза наворачивались слезы. Что уж говорить о биче из воловьей кожи, которым тот не преминет хлестнуть его по плечам.

Спасал опыт быстротекущей жизни. Пытки, если чуть-чуть и недолго, можно стерпеть. В конце концов, какой с него спрос? Каменная табличка доставлена в целости и сохранности, а за беду, приключившуюся в пути с принцессой Шаммурамат, его никак нельзя считать виноватым. Ассирийцы налетели как вихрь, умыкнули невесту и умчались. Ардис с согласия Сарсехима отправил в Вавилон Бурю – тот и привез Гулу и новую охрану. Так что Сарсехима награждать надо, а не наказывать, ведь только благодаря его стараниям послание удалось сохранить в тайне.

На этом следовало стоять твердо. Он с надеждой поглядывал на Ардиса – может, с него начнут? Скиф – человек дикий, приучен к боли. Он изложит все, как приказал Нинурта. Тогда ему останется только подтвердить сказанное скифом.

На том и успокоился, но ненадолго. Ночью вместе с подступавшим холодом в сердце проникло ощущение цепкого неотвязного страха. Причину его отыскал в полдень, в самый зной, когда поддерживающий связь с Ардисом Набай внезапно, словно из-под земли, появился возле каравана. Увидев рядом с повозкой всадника в кожаном панцире и шлеме, напоминавшем воронку с загнутым вперед горлышком, охрана из вавилонян буквально оцепенела, подтверждая догадку евнуха, что не только он один страшится капкана, которым может обернуться Дамаск.

Ардис и Набай отъехали в сторонку, там, не обращая внимания на евнуха и пеших воинов, поговорили, затем диковатого вида юнец развернул коня и погнал его на восток, к ассирийской границе. Сарсехим, не в силах тронуться с места, долго глядел ему вслед.

Вот какая мысль незримым горбом висела за плечами, мешала радоваться счастливому избавлению от Нинурты, без конца ерзающей в повозке Шаммурамат и лакомиться припрятанным в обозе сирийским вином. Можно притерпеться к жаре, можно отрицать обвинения в трусости и измене, можно даже пожертвовать пупком – пусть немного поуродуют, но где укрыться от собравшихся в поход ассирийских разбойников, ведь в подлунном мире не было смертного, который бы не знал, что их главная цель – Дамаск!

Ассирийская армия – это жало судьбы! Их объятия – это объятия бога смерти Эрры! Их ручищи – это когтистые лапы самого страшного зверя, которого мир мертвых способен натравить на мир живых. У этого зверя множество лиц, и все они внушали нестерпимый ужас. Ему вспомнился запах протухших человеческих тел, столбы с нанизанными на них несчастными пленниками. Привиделись его родители, с которых живьем содрали кожу. Вспомнился он сам, униженный, страдающий от жуткой боли. Его, восьмилетнего, оскопили и бросили умирать на пороге сгоревшей хижины. Теперь каждую ночь, до самого Дамаска, он то и дело просыпался в холодном поту и все мыслил, мыслил – где спрятаться, в какую нору забиться, как вырваться из проклятой западни, чтобы только – о боги!!! – не оказаться под катком ассирийского нашествия.