Подвойский - Николай Тихонович Степанов

городскому парку, примыкавшему к Десне. Здесь обычно гуляло много отдыхающих. Рядом была стоянка лодок. Около нее семинаристов уже ожидали человек пятнадцать-двадцать молодых рабочих, гимназистов, учащихся. По команде Николая они разобрали лодки и направили их в устье разлившегося весенним половодьем притока Десны — речки Стрижень. Николай встал в своей лодке и взмахнул руками. Над рекой раздалась украинская народная песня. Запевали вместе с Николаем семинаристы. Остальные подхватывали. Получился довольно голосистый хор. Публика, гулявшая по берегу, стала останавливаться и с любопытством слушать — публичное исполнение украинских песен фактически было запрещено.

Семинаристы развернули лодки и, опустив весла, пошли по течению назад, к парку и Десне. Напротив парка, где было более всего народу, лодки, удерживаемые веслами, остановились. Наиболее отчаянные из публики разобрали оставшиеся лодки и присоединились к певцам. Получилась внушительная флотилия. Лодка Николая оказалась в центре. Певцов и публику разделяла полоса воды. Николай вновь взмахнул руками и запел:

Рэвэ та й стогнэ Днипр широкий…

Песня мощно и вольно полилась над речным пространством. Гулявшие наградили певцов аплодисментами. Но вдруг на берегу появился полицейский, он дал резкий свисток и закричал лодочникам, чтобы они прекратили нарушать порядок. В ответ с реки зазвучала русская народная песня «Дубинушка». Молодежь пела ее с большим подъемом. Особенно внушительно выводили:

И тогда на царя, на помещичью спину Он поднимет родную дубину.

Публика не только аплодировала, но и подбадривала певцов криками. По берегу метался полицейский и в ярости грозил кулаками.

А на лодках грянули «Марсельезу». Когда допели ее до конца, Николай подал команду, и лодки дружно, как в атаку, рванулись к берегу. Певцы повыскакивали на берег и смешались с публикой. Осыпаемый со всех сторон солеными шутками полицейский ничего сделать не мог. Семинаристы по одному быстро покинули парк. На следующий день они повторили эту своеобразную демонстрацию. Но на этот раз полиция была начеку, и уйти удалось не всем.

Через несколько дней Николая вызвали в канцелярию — полиция уведомила «отцов-наставников» о том, что организаторами демонстраций на Десне были хористы семинарии. Но Николай свое личное участие в демонстрациях и причастность хора к ним опроверг. На вопрос о целях разучивания на спевках мирских песен он дал давно заготовленный ответ: церковное пение имеет народную основу, значит, хор должен владеть народным пением. Наконец, его обвинили в том, что он произносит «крамольные речи» в покоях семинаристов. «Учитель прав, — подумал Николай, — «отцы» не гнушаются шпионажем». А вслух сказал, что споры идут о книгах, включенных в программу изучения семинаристами словесности, что разбор этих книг не может считаться крамолой. Но доводам Николая не очень поверили. Он получил строжайшее предупреждение, ему пригрозили исключением из семинарии.

На встрече учитель сообщил, что демонстрация вызвала большой резонанс — о ней говорят в городе. Это было для Николая большой наградой. В последующие два года он организовал еще четыре такие демонстрации. Имя его стало известно сначала в полиции, а потом и в жандармском управлении.

Николай понимал, что демонстрации на Десне — это еще не революционная борьба, а лишь робкий протест. Но они были важны для него и для его юных товарищей потому, что это были их первые выступления, первый, а главное, открытый протест.

Вскоре после этих событий Николай встретил у учителя одного из руководителей городского социал-демократического кружка. Имени его он не знал, хотя однажды и передавал ему указания киевского «Союза борьбы». По виду он был похож на доктора. Николай мысленно так и называл его. Доктор крепко пожал руку Николаю.

— Молодцы! Наделали шуму своей демонстрацией. Итак — Первомай обозначен. Это важнее всего. Ну, раз вы такие боевые, есть дело посерьезнее и поопаснее. На всех ли ваших можно положиться?

— В семинаристах я уверен, — сказал, подумав, Николай. — А гимназисты и будущие фельдшеры… уж очень юны еще. Да и кругозор у семинаристов шире — как-никак подпирать режим будут.

— Тогда не трогайте пока гимназистов…Что крестьяне на Черниговщине опять волнуются, слышали?

Николай кивнул.

— В причинах разбирались?

— Спорили много. Ясно, что мужик дожив до того, що нэма ничого, — ответил Николай поговоркой. — Воды — хоч мыйся, лису — хоч быйся, а хлиба — хоч плач.

— Верно, — рассмеялся доктор. — Но это, конечно, еще не теория.

Он обстоятельно объяснил Николаю, что юг и степная часть Украины стали зоной быстрого развития промышленного и земледельческого капитализма. В Черниговской губернии, правда, в Полесье этот процесс проявляется пока не так ярко. Здесь лучшие земли принадлежат помещикам. В их хозяйствах еще отработки применяются — как при крепостном праве. Но есть уже и наемный труд. У крестьян земли мало, большая часть ее — на неудобьях. Концы с концами свести трудно. Часть крестьян подается в промышленные зоны на заработки. От этого в деревне рабочих рук не хватает, хозяйства разоряются. Тогда крестьяне уходят совсем в город или на юг — на винокурни. Их земли скупает кулак. Этот все строит на наемном труде и кровь из мужика сосет похлестче помещика. Мужику остается: или расставаться с землей и уходить, или маяться у помещика на отработках да у кулака в найме.

— …Получается по пословице: хлиб у пана мужик ко-сыть, жинка його снопы носыть, а прыйдут воны до дому — диткы йисты просять. К этому добавьте урядника с пудовым кулаком да чиновника в суде — с лисьими повадками.

— Да еще власти исподтишка украинцев, белорусов, евреев, поляков натравливают друг на друга, — добавил молчавший учитель. — К тому же горилкой снабжают исправно.

— Вот и запутался мужик, ищет свою правду. Но ни помещику, ни кулаку до нее дела нет — у них свой интерес. И в суде ее мужик не находит. Когда терпежу нет — пускает красного петуха то помещику, то кулаку, а то и своему брату крестьянину из поляков или евреев. Тому, кто под горячую руку или