Комната в башне - Джулия Веллсли

— Прошло уже довольно много времени. Он просто не смог пережить смерти моей матери. Больше года тому назад.

— Да, о ней я тоже слышал. Она была певицей?

— Элеонора Пачелли.

— Вспомнил, вспомнил. К сожалению, в музыке я невежда, как и все мои родственники. У нее был такой низкий голос…

— Контральто, — подсказала я.

— Да, именно так.

Ее называли Белла Элеонора — Элеонора Прекрасная. Из Ковент-Гардена — в Рим, из Рима — в Париж, из Парижа — в Австралию… Даже сдержанные азиаты принимали ее восторженно, что уж говорить о европейцах. Блистательная и неотразимая…

Она не отличалась супружеской верностью. Я знала об этом с детства и очень переживала. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец впервые взял меня с собой в гастрольную поездку. Они с Элеонорой выступали в одних и тех же залах, но неизменно в разных номерах. Об этом заботились их импресарио. Я вошла в сложный мир отца, почувствовала и величие славы, и ее невыносимое бремя… Обо всем этом просто невозможно было рассказать Игэну.

— Вы фермер? — спросила я, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Да, можно так сказать…

Он смутился, как школьник.

— Мой отец, отставной генерал, владеет землей в Сомерсете и Девоне… Большую часть сдаем в аренду.

— Понятно, — протянула я, и Игэн опять растерялся.

— За всем нужен присмотр. Сельское хозяйство, знаете, такое трудное дело…

Он пустился в путаные рассуждения об ответственности за такие обширные владения, о том, что богатство тоже с неба не падает…

Я слушала очень сосредоточенно, стараясь не улыбнуться и не обидеть собеседника своим невниманием. Нечто похожее я уже слышала, и не раз. Передо мной сидел местный красавец, обласканный вниманием потенциальных невест — не в последнюю очередь благодаря своему положению богатого наследника и счету в банке. Однако соседские девушки вряд ли вызывали у него большой интерес, ведь всех их он знал с детства, учился в одной школе, дергал за косы на переменах…

Совсем иное дело — мой приезд. Столичная барышня, по виду почти иностранка, к тому же выросшая среди представителей артистической богемы, что создает особенную ауру вокруг меня, с точки зрения провинциала.

— Мне очень жаль, — Игэн взглянул на часы, и лицо его приняло озабоченное выражение. — Я обещал приехать пораньше, у нас сегодня гости. Но я очень рад встрече. Надеюсь, что в ближайшее время мы увидимся снова.

Он распрощался и вскочил в седло. Провожая его взглядом, я не могла сдержать улыбку, но тут же в голову пришла не слишком веселая мысль: следовало не упускать подходящего момента и более подробно расспросить о Веннерах. Похоже, соседи их недолюбливают. На мое осторожное замечание о том, что они «очень милые люди», Игэн предпочел не отвечать. Почему? Может, Веннеры просто мало его интересовали? Или за этим крылась более серьезная причина? Раздумывая над этим, я подъехала к дому.

Глава шестая

После обеда я, как и было условлено, приступила к занятиям с Тарквином. В огромную комнату на третьем этаже меня так и не пустили.

— Тарквин ею очень гордится. Он сам оборудовал место для занятий, установил проигрыватель с колонками и лампочки для цветомузыки. Но он очень ревниво охраняет свои владения и чаще всего запирается изнутри, — миссис Веннер вежливо улыбнулась без малейшей тени одобрения. — Я и сама, представьте, не заходила к нему целый год.

Для занятий подготовили пустовавшую комнатку напротив, отныне именовавшуюся всеми обитателями дома «музыкальной». На пол положили старый ковер, удачно прикрыв истертый, выцветший линолеум. Вся обстановка состояла из деревянных стульев, подставки для нот и грубого стола, явно обнаруженного где-то в чулане.

— Может быть, вам понадобится что-нибудь еще? — осведомилась миссис Веннер.

Хотя комната имела совершенно нежилой вид и явно требовала большего, мне пришлось согласиться. В конце концов для занятий этого было достаточно.

Ноты и камертон я принесла из своей комнаты. Гварнери по-прежнему оставался запертым в шкафу: с собой у меня была еще одна скрипка.

Тарквин ждал меня, сидя на стуле со скрипкой в руках. Его инструмент из темно-красного дерева был достаточно нов, однако тщательность отделки выдавала то обстоятельство, что сделан он на заказ и, по-видимому, в хорошей мастерской.

— Мне что-нибудь сыграть, мисс Оршад? — мальчик лукаво улыбнулся. — Или сначала вы проверите теорию?

— Расскажи-ка мне, что ты играл и какие пьесы тебе больше всего нравятся.

Улыбка избалованного, привыкшего к похвалам ребенка сошла с лица Тарквина, он внимательно посмотрел на меня:

— Вы очень красивая.

Я постаралась сделать вид, что не замечаю этой сказанной в упор фразы, хотя была смущена не меньше, чем если бы услышала ее от взрослого мужчины. Пришлось спокойно повторить вопрос. В ответе мальчика не было ничего неожиданного: Тарквин успел разучить все сорок этюдов Крейцера, а также фрагменты из скрипичных сонат Бетховена, пьес Мендельсона и Брамса.

Мы заговорили о технике игры, и Тарквин охотно продемонстрировал запись двух пьес собственного сочинения. Мне они показались написанными совсем недурно, но явно неглубокими. Мальчик действительно получил хорошую теоретическую подготовку, а вот знаний по композиции ему явно не хватало.

Чтобы Тарквин не очень гордился тем, что, взял скрипку в руки в пять лет, пришлось рассказать ему пару поучительных историй из жизни великих. Чайковского, например, родители в том же самом возрасте впервые взяли с собой на концерт, после чего он прибегал в спальню к маме и плакал: «Помогите мне! Музыка звучит у меня в голове, она не дает мне покоя!» Шестилетний Джордж Гершвин часами стоял, словно завороженный, у летней эстрады в парке, слушая игру на пианино. А маленький Эдгар Эльгар приходил на берег реки и пытался записать чудесную музыку, которая слышалась ему в журчании воды и шуме ветвей, на листок бумаги с пятью линиями, прочерченными карандашом…

По удивленному виду Тарквина мне стало ясно: ни чувства, ни душевный настрой музыкантов его никогда раньше не интересовали. Музыка была для него не чем иным, как строгой последовательностью черных значков на нотном листе или ловкими прикосновениями к фабричным струнам, натянутым на кусок полированного дерева.

Это ощущалось и в манере его игры. Был выбран и очень усердно исполнен один из этюдов Крейцера. Техника оказалась безупречной, но игра в целом наводила на странные мысли об искусно сконструированном автомате или компьютерной программе: пьеса звучала абсолютно безошибочно, четко и бездушно. Однако я ничего не сказала о своих наблюдениях Тарквину, напротив, похвалила за отличную технику и задала вопрос о своих предшественниках-учителях.