Ленты поездов - Александра Антоновна Котенкова

произнёс молодой человек и исчез, а я, остолбенелая, смотрела на Егора, который тоже начал пропадать в толпе других людей. А я стояла, как вкопанная, несколько минут и прожигала его фигуру глазами, желая лишь одного – отмыться от этой грязи…

Я спряталась в туалете, где сквозняк остужал не только моё тело, но и мои мысли: все они улетали далеко, кроме одной-единственной, от которой мне было никак не избавится. Я подняла взгляд на мутное зеркало, мои руки охватили с силой края раковины, а глаза впились в лицо: что со мной не так… Что не так со мной, что я являюсь для Егора просто знакомой? Взгляд бегал вниз-вверх, искал снаружи ответ на этот вопрос, ведь внутри меня его не было… Но я не понимала, за что мне необходимо цепляться: за внешность, за душу или за всё вместе? Это непонимание злило меня, но немного расслабляло. И я поняла, что не хочу находиться здесь: мне противно от этого общества. Обеими руками я умыла лицо, черпая воду из крана в сомкнутые ладони. Словно мрачные облака отступают с небес, мои чувства немного прояснились: мне стыдно, обидно и больно. Стыдно и обидно, что я доверилась. И больно от того, что моё сердце разбили. Губы распахнулись и нервно пытались схватиться за глотки остуженного воздуха, будто они сейчас вот-вот закончатся. И я вновь поднимала взгляд на мутное зеркало, в котором отражалась моя затуманенная душа. Душа убитой чувствами девчонки, которая хотела бы найти любую возможность сбежать с этой вечеринки в плане пожарной эвакуации… «Но зачем заморачиваться? – подумала я, – Я ведь могу просто уйти так же, как мы с Егором и пришли». Именно так я и поступила. И ушла, не прощаясь. Ведь мне было не с кем прощаться…

В тот вечер произошёл третий сбой: наши отношения начали рассыпаться на осколки и падать к нашим ногам. Они окружали нас со всех сторон, но продолжали падать и падать… Их края заманчиво блестели, но мы смотрели на них, друг на друга и не могли сделать ни одного шага, чтобы ступить на эти стёкла, исполосить ноги в кровь и дать, наконец, закончиться всем этим страданиям, которые всё-таки мучают нас обоих, пока мы вместе…

Я чувствовала всё своё тело: оно было тяжёлым, а я – обессиленной. Я лежала на полу в нашей квартире, в ванной комнате, и ощущала, как сердце гремит в грудной клетке, как бьётся об её прутья-рёбра, при этом я не могла даже приподнять руку, чтобы вытереть слёзы… Я была сломана. Я была разбита. Я была ни на что не способна…

Одна слеза – по квартире, более чем молчаливой и менее чем говорящей, разнёсся душераздирающий крик.

Вторая слеза – я закрыла рот рукой, чтобы меня никто не слышал, чтобы я не слышала саму себя. …

Другая слеза – лёгкие сильно сжались, сердце закололо, и сдавленный стон прорвался в тишину.

Мне было неприятно. Мне было больно. Мне было не-вы-но-си-мо…

И я закричала так громко, на что хватило сил, на что хватило моего голоса…

Мне будто вспороли грудную клетку и без наркоза пронзили чем-то острым сердце, даже не вытаскивая его наружу, даже не предупреждая о том, что хотят и могут сделать мне больно. Мне так просто сде-ла-ли… И в этих действиях не видели ни одной возможности ранить, хотя их были тысячи и все они кричали, срывая горло. Как срывала тогда я… Чтобы мне стало легче, чтобы моё сердце отпустили эти оковы боли… Пока входная дверь не хлопнула, пока в квартиру не вернулся Егор…

Я тихо просидела в ванной ещё около получаса, чтобы не столкнуться с его взглядом, которому я могла снова поверить, и вышла в спальню, только когда всё внутри меня казалось опустошённым. Я без малейшего шума пробралась в комнату и легла на свою половину кровати. Я вслушивалась в эту ночь и слышала, как в комнате стучит сердце Егора, как он дышит, как громко он молчит… И мне было страшно, что в го голове нет ни одной мысли, когда в моей они роились, как пчёлы, и противно, мерзко жужжали. Потравить бы их… Да жаль, они ничего не боятся. Я глубоко выдохнула и попыталась смириться с этим пчелиным базаром в моей голове, закрыв глаза. И спустя часа три я смогла наконец уснуть.

На следующее утро я собрала абсолютно все свои вещи. Но так и не съехала… Мне всё не хватало смелости, но зато через край было попыток оправдать Егора. Но в тот августовский день я узнала о том, что на той вечеринке, посвящённой дню рождения его друга, он был с другой: танцевал с ней, обнимал, целовал её. И ему не было стыдно за это, он ни о чём не жалел. Он радовался жизни, он был счастлив в тот момент, когда причинил мне боль, и после. И с этим разочарованием я уже просто не могла справиться: моё сердце лопнуло, и всё из него вытекло наружу… Я понимала, что могла бы любить его вечно, будь он другим человеком, тем, с которым мы познакомились, но настоящий ОН слишком жалок для этого высокого чувства. И мне становилось его окончательно жаль. Но более жаль мне было саму себя…

Каждую ночь слёзы огромными ручьями жгли мою кожу, но наутро я вставала и надевала маску. Ту маску, которая постепенно вросла в моё лицо. И я жила с ней, не замечая, что на самом деле меня с ней нет. Также и в отношениях с Егором: меня настоящей с ним не было уже давно. И вот в тот день я собралась с мыслями и ушла.

Этот месяц был самым лучшим в моей жизни за два этих года. Но вопрос наших отношений так и оставался подвешенным в воздухе, ведь точно так же, как мы начали встречаться, мы расстались – не-по-нят-но: мы не сказали друг другу ни слова об этом, поэтому оставались по-прежнему вместе ещё около месяца. Мы формально оставались парой, хоть мы и не встречались, хоть мы и не звонили друг другу – лишь изредка (раз пять за этот месяц) списывались и обменивались самыми обычными, клишированными фразами.

Но однажды, в середине сентября, раздался звонок, и на том конце Егор произнёс единственные слова:

– Я уезжаю.

И вот мы здесь. В последний раз вместе.

Я держу его обмякшие, будто безжизненные, ладони в своих руках и не чувствую его ответа: его