Игры на свежем воздухе застоя - Павел Гутионтов

Кое — как успокоилась. Стали заниматься другими делами…

…Вдруг она заявила, что Воронова они зря подписали: допустили ошибку. Я: «Что же вы будете делать теперь? Ведь тираж — то уже пошел, и его под нож не пустишь…» — «Но ведь мало ли что, окончание следует… Может быть, оно появится в феврале, марте…» — «Нет, — сказал я, — этим вы никого не обманете, ни в феврале, ни в марте вторая часть не появится…» Расстались холодно, как никогда».

6. II 1969 г. (Разговор с В. Кавериным, зашедшим в редакцию посмотреть вариант последних глав воспоминаний Эренбурга с тем, чтобы потом показать их его вдове) «…Он сказал, что в требованиях цензуры ничего не понимает. «Тут и понимать нечего, — ответил я. — Достаточно читать газеты и чувствовать, что куда идет или плывет». Он засмеялся: «Конечно»…

13. III 1969 г. «… Я рассказал Л. Т. (Твардовскому), что у нас едва ли пройдет рецензия на книгу «Большевистская партия в борьбе с царской цензурой». А. Т.: «Только подумать, до чего мы дожили, уже надо спасать царскую цензуру! Не дай бог, если подумают, что наша цензура похожа на ту».

14. III 1969 г. «…Загремит статья Лациса (экономист, публицист, ныне — член ЦК КПСС), очевидно, будут посылать в ЦК. Я говорю (цензорше): «Но ведь Лацис основывается только на партийно — правительственных документах. И ничего нет больше. Статья — в известном смысле большая обзорная рецензия на шеститомник документов». Но что она может возразить? Документы — то осмысляются.

Рецензия о большевистской партии и цензуре. Романов (в описываемые годы — начальник Главлита) снял. Не стесняясь, сказал, что есть аналогии. Это очень смешно, если бы не было очень грустно».

19. IV. 1969 г. «… Один из исторических парадоксов: цензуру идейно — политическую и даже художественную, т. е. фактический контроль малосведущих людей над печатным словом, ввел Хрущев после романа Дудинцева «Не хлебом единым». Тогда — то, собственно, и возникло это понятие «цензура» — вначале полутайное, потом уже открытое. Всегда можно было сослаться на цензуру. Помню, как несколько лет назад я, впервые встретившись с заместителем Романова Назаровым, резко схватился с ним, когда он сказал, чтобы я не ссылался на мнение Главлита. «То есть как это, — спросил я, — на кого же я буду ссылаться?» — «Придумайте что — нибудь, — сказал он, — но на нас ссылаться нельзя». — «Ну уж нет, — сказал я, — я в дурацком положении не хочу быть и не буду. Что же получается, я говорил Воронову, что его «Гибель такси» (спор шел именно об этой повести) мне нравится, а теперь вдруг заявлю ему, что подумал и решил, что повесть так себе, печатать ее не стоит, хотя мы ее и набрали. Нет, в таких дурачках я ходить не буду, и тот, кто снимает, пусть и отвечает за снятие. И я буду ссылаться на вас, если вы снимете». Назаров пригрозил мне тогда ЦК и пр., на что я ответил очень резко, что пусть он докладывает куда угодно» но если он снимает, то ответственность должен нести он. А заставлять меня хитрить, изворачиваться — дело пустое и безнадежное.

Теперь произведена новая реформа, по которой ссылаться на Главлит нельзя под угрозой административного взыскания. Но этот параграф с угрозой не зачитывался даже на совещании в ЦК. О нем не упоминалось ни на одном совещании. Он существует как секретный только в сферах работников Главлита. Но существует ли он»..»

Это цитирование можно продолжать еще долго: карандаш цензоров гулял, я бы сказал, вполне раскованно. Но, мне кажется, все достаточно ясно и так, и верстка дневников двадцатилетней давности со всей этой самой свежей, перестроечной правкой становится таким образом своеобразным литературным памятником сразу двух эпох.

Я написал эти строчки сразу после введения в действие Закона о печати, отменившего предварительную цензуру, но вступили ли мы с 1 августа 1990 года благодаря этому в третью эпоху, думается, покажет все — таки будущее.

ИСПАНСКАЯ СЮИТА

В один прекрасный весенний день 1981 года пришел ко мне в кабинет Гонка Жаворонков, сел за стол напротив и спросил: «Слышал про Ф — на?» — «Он что, вернулся уже?» — без особого, впрочем, интереса поинтересовался я, так как Ф. был командирован в испанский городок Хаку на Всемирную универсиаду. Генка сделал мхатовскую паузу: «Он остался!..» — «Да ну!» — обрадовался я. «Нет, правда». — «Да верю я, верю, — сквозь смех успокоил я Жаворонкова. — Просто я ему рекомендацию в партию давал…»

Начальники по редакции в эти дни ходили бледные. Стало известно, что еще третьего марта, непосредственно в день закрытия ХХVI съезда КПСС, Ф — н позвонил главному из какого — то городка на юге Франции, сообщил, что не знает, как туда попал, и спросил совета. Главный посоветовал собрать волю в кулак и добираться до нашего посольства. На что Серега заметил, что уже что — то подписал, что документов у него советских уже нет, а есть лишь французский вид на жительство, и отключился.

От одного этого побледнеешь. А Серега, кроме того, начал давать интервью направо и налево, и история выбравшего свободу известного советского спортивного журналиста прочно заняла свое место на всех мутных волнах дружественных радиостанций. Слух о нем прошел и по Руси великой; более того, Сердюков, вернувшийся из командировки в Ташкент, где пил с какими — то местными кагэбешниками, рассказывал, что местные кагэбешники все допытывались у него между тостами, кто это у нас такой во Франции разговорчивый — его все западные спецслужбы остановить не могут: все болтает и болтает…

Про меня стали говорить: «Рекомендующий пьет до дна», и вообще всячески сочувствовать. Я же еще пытался находить во всем этом что — то смешное, но все — таки от греха и прочих разбирательств выписал себе командировку в Удмуртию (где, между прочим, выучил попугая своих ижевских знакомых говорить: «Почем Родина?»).

Единственно, что могло утешать, так это разве что вера в своего мужа Нинки, жены пропавшего журналиста. Когда к ней пришли и сказали, первыми Нинкиными словами было: «Этого не может быть! Он мне обещал привезти дубленку!..»

Но вот уже и Юра Щекочихин, побывавший в той же Хаке в составе делегации пропагандистов, вернулся в столицу нашей Родины, пропел в Шереметьеве вместе с артистом Винокуром: «Здравствуй, мама, возвратились мы не все…» Вот уже и бледные начальники начали покрываться нездоровым румянцем, а секретарь парторганизации — я сам видел — как — то сидел на приступочке нашего редакционного мемориала (между прочим, работы Эрнста Неизвестного, что горестную фигуру секретаря поднимало до символики), обхватив голову руками…

И вдруг Сергей нашелся! Он явился, вырвавшись из липких лап наймитов капитала, непосредственно в советское посольство в Париже, где сообщил, что упомянутыми наймитами был в жару опоен под видом кока — колы одуряющим напитком и в бессознательном состоянии доставлен за испанскую границу. Начальники несколько воспряли, и непосредственный Серегин руководитель бросился писать очерк о подвиге журналиста. Но журналиста еще предстояло доставить из Парижа и решить — уже здесь, — что с ним делать.

«Увидеть Париж и умереть», — пошутил про Сергея Хабидулин.

В редакцию между тем была вызвана Нинка. Ей отпечатали текст слов: «Дорогой Сережа! Мы все возмущены гнусной провокацией… Мы ждем тебя…» и так далее. Привели в стенбюро, соединили с Парижем, где на другом конце провода сидел ее муж, наверное, с таким же листочком. Потом Нинка зачитала текст, ее уже собирались отключать, но она успела выкрикнуть: «А как твой чемодан, Сережа? Как чемодан?..» С присутствовавшим при беседе замом главного стало плохо, и Нинку увели.

…На аэродроме Серегу пышно встречали — главный редактор, все три его заместителя, секретарь партбюро — и сразу куда — то повезли разбираться. Статью о подвиге в результате разбирательства решили все — таки не печатать, тем более что кока — то колой, но вражьим голосам Серега наговорил вовсе несусветного: про то, скажем, кто из наших зарубежных собкоров, по его мнению, офицер КГБ и в каком, по его мнению, звании. К тому же определенное, думаю, впечатление произвело и то, что тайно похищенный журналист успел — таки захватить во Францию чемодан с наиболее ценными вещами — приобретенными на командировочные магнитофонами там, дубленкой (права была Нинка!)… Поэтому героем Серега объявлен не был. В редакции же прошло заседание партбюро, на котором несколько оправившийся от пережитых волнений главный редактор сообщил версию для всеобщего употребления, в частности, объяснил, зачем наш спецкор делал заявления для печати. Оказывается, под угрозой физической расправы, ибо агенты не давали ему пить — есть, кроме (почему — то) баночного пива. Последнее лично меня окончательно убедило, что Сергея действительно мучили. В коллективе это тоже называлось «пыткой коньяком», причем некоторые даже передавали слова палачей: «Пей «Наполеон», большевистская собака!..»