Игры на свежем воздухе застоя - Павел Гутионтов

«Уважаемая Людмила Иосифовна!

В дополнение к моему письму от 12.8.1981 г. сообщаю, что вчера вечером посетил винный отдел магазина номер 15 Вашего же райпищеторга И в этом магазине я, наоборот, был обслужен без всяких с моей стороны нареканий. Ведь можете же работать, если захотите!

С уважением — подпись.»

Письмо третье. Директору Москворецкого райпи» цеторга г. Москвы тов. Малышевой Л. И. 28 августа 1981 года.

«Уважаемая Людмила Иосифовна!

Я обращался к Вам с письмами о работе вверенных Вам магазинов 16 и 15 — соответственно 12‑го и 14‑го августа с. г. Так как я намерен отбыть в очередной отпуск, Ваш ответ прошу направить по месту моего отдыха: Пицунда Абхазской АССР, пансионат «Правда».

С уважением — подпись.»

Письмо четвертое. Директору Москворецкого райнищеторга

г. Москвы тов. Малышевой Л. И. 2 октября 1981 года.

«Уважаемая Людмила Иосифовна!

К сожалению, не получил ответа на свои письма от 12, 14 и 28 августа с. г., и так как не допускаю мысли, что Вы могли бы не дать такового (в соответствии с известным Указом Президиума Верховного Совета СССР о работе с письмами и заявлениями трудящихся), убедительно прошу выслать мне копию Вашего ответа, чтобы я мог, в том числе, предъявить претензии почте за ее неудовлетворительную работу.

С уважением — подпись.»

Письмо пятое. Мне. 4 октября 1981 года.

«Уважаемый тов. Гутионтов. Ваше заявление проверено работниками райпищеторга, указанные

Вами факты подтвердились. Случай обсужден в коллективах магазинов

района. Ст. продавец Пирцхалава Р. депремирована.

Директор райпищеторга — Малышева Л. И.»

Таким образом, можно считать доказанным, что терпение и труд и состоянии перетереть все что угодно.

С депремированной Пирцхалавой равно как и с Малышевой Людмилой Иосифовной я больше никогда в жизни не встречался.

Время от времени собираюсь зайти в 16‑й магазин, чтобы лично проследить за переменаМИ, но каждый раз что — то мешает.

РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ ОБРАЗОВАНИИ

Покойный ректор МГУ академик Петровский любил говорить, что у него в университете есть три рода факультетов:

факультеты естественные — мехмат, физфак…

факультеты неестественные — истфак, философский…

и только один факультет противоестественный — факультет журналистики.

А вот в Ижевской тюрьме (при посещении которой мне выдали разовый пропуск, где в соответствующей графе было написано: «состоящему в должности… ПОЭТА»), на стене вече ней школы (сопровождавший меня замполит с гордостью отметил: «У нас стопроцентная посещаемость. Пропуски без уважительной причины изжиты полностью»), так вот на стене я увидел и списал в блокнот замечательный лозунг: «Не теряй зря свободного времени! Получи среднее образование! Приобрети специальность!»

И еще о свободе. Там же, уже на КПП, мое внимание также привлекло и объявление: «Сегодня в зоне «А» состоится ОТКРЫТОЕ партийное собрание. Явка коммунистов обязательна». А в тюремной библиотеке поразило изобилие собраний сочинений великого сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова — Щедрина — включая, кажется, дореволюционные.

Кстати, о Салтыкове. В другой командировке — в подмосковном Талдоме — секретарь местного горкома партии с гордостью сообщил мне, что писатель свой город Глупов списывал именно с их населенного пункта.

Поспорить я не решился, хотя, как мне кажется, знаю и других претендентов.

«ТАРТУ ДОРОГ КАК ГОРОД УТРАТ»

В 1975 году я сочинил сказку.

Собственно, сочинять ее я начал значительно раньше, года еще за три до описываемых событий, когда служил в армии. Получилась сказка мудреная, громоздкая, перенаселенная персонажами, хотя основная мысль была вполне простой и даже, как теперь догадываюсь, простоватой. Речь шла об ответственности человека за то, что он делает, а все что он делает, и свою очередь, не поддается переделке, подчистке и исправлению. Чем и сказке у меня и пытался заниматься ее главный положительный герой — могущественный семиголовый великан Хынжереб, зарубленный по недоразумению богатырем — правдолюбцем, но обретший почему — то бессмертие. Вот и летал Оказавшийся бессмертным великан из века и век, стараясь подправить известную ему историю, а та все выворачивала и выворачивала на единственно — трагическую дорогу…

Сказку эту я писал — переписывал года три, все дополняя ее новыми и новыми деталями сказочного бытия выдуманной страны (где, скажем, небо надо было постоянно подкрашивать, в то время как выделяемые на это средства натурально разворовывались, отчего небо достаточно скоро проржавело — местами до дыр, из которых стали дуть сквозняки и вообще просачиваться из того мира в этот души неправедно погибших, а наоборот — алиментщики и уволенные первые министры… Ну, и тому подобное). Так вот к 1975‑му мне это надоело и я наконец поставил в сказке последнюю точку. А концовку — моралите, пользуясь служебным положением и недоглядом главного редактора, даже опубликовал в газете, в которой работал.

«…Лермонтов все равно выстрелил в воздух. Декабристы (я потом проверял) вышли на Сенатскую. Грибоедов уехал в Персию. И не вернулся на базу Сент — Экзюпери, граф и военный летчик.

А ведь я всех их предупреждал — вчера, позавчера и в прошлую среду…

Я носился по векам и континентам, стучался в двери Неаполя и Пятигорска, отрывал людей от недописанных стихов, от незаточенных шпаг, от уже появлявшихся телевизоров с большими наполненными водой линзами…

Но спас своими советами я только одного человека. И потому мне до сих пор стыдно смотреть людям в глаза, когда они говорят об отречении Галилея…»

Редактор моей газеты — не знаю уж, что он в этом крохотном отрывке увидел, — потом шумел на планерке, что я что — то такое пытался протаскивать, но дело было уже сделано, немудрящий мой текст разошелся десятью миллионами экземпляров и, думаю, сильно нравы подрастающего поколения не пошатнул. В то же время и в какой — то особенной благотворности заподозрить его, боюсь, было бы опрометчиво… Одним словом, напечатал и напечатал. Забросил сказку в стол, и только время от времени вынимал и показывал ее приятелям, среди которых было приятно ощущать себя Андерсеном или на худой конец Лафонтеном.

И вот, а был это уже год 1977‑й, показал я сказку знакомым из Тартуского университета, и те вдруг говорят: давай, мол, экземпляр, мы его в нашей университетской многотиражке опубликуем, у нас, говорят, в нашей многотиражке, любую дрянь печатают, тем более что безгонорарно. Что безгонорарно, сами понимаете, обрадовать меня не могло, но славы хотелось еще больше, чем денег, ну, я текст и отдал.

Затем из Тарту поступили сведения, что работа над моей сказкой идет полным ходом. Прежде всего сказку перепечатали на машинке и запустили копии по рукам — в целях формирования благоприятного по отношению к моему творчеству общественного мнения. Потом предложилп текст редактору газеты профессору Рейфсману. Тому печатать сказку явно не хотелось, но благоприятное Общественное мнение, судя по всему, сформировано уже было, выступать в роли ретрограда и душителя Рейфсману не захотелось, и он придумал гениальный ход: отдать сказку на расправу Ю. Лотману, чтоб как тот скажет, так и сделать. Сообщив мне последнюю новость, мои тартуские информаторы затем умолкли месяца на два, из чего я сделал вполне самокритичные выводы. Но тут выяснилось, что Лотман к моему труду отнесся на удивление снисходительно. Ты знаешь, сказали мне по телефону, он обнаружил у тебя одиннадцать, что ли, структурных слоев… А что это? Ну, понимаешь… — ответили мне и мучительно задумались. Так хорошо это или плохо? — продолжал тревожиться я. Отлично! — с готовностью заверили собеседники. А у Достоевского сколько было? — не унимался я. У Достоевского… У него — за семьдесят. Значит, одиннадцать — все — таки плохо? Нет, наоборот, отлично! У современных авторов Лотман часто и двух отыскать не может…

В общем, что такое эти самые структурные слои и сколько их должно быть в высокоталантливом произведении, я и сейчас не знаю. Нс факт остается фактом: после положительного отзыва Лотмана редакция университетской многотиражки пришла в движение, что выразилось в сокращении совсем уж сомнительных мест, каковых обнаружилось два. С одним все было ясно: он был про революцию («А наутро Короля свергли. И стали строить новую жизнь. Размонтировали старые памятники, плакат «Мой народ лучший в мире!» заменили на «Наш народ…» — и так далее»). А вот над вторым сокращением пришлось поломать голову, ибо пострадало совершенно безобидное замечание о том, что «не может же человек пройти через Драконов лес. Может — коза. Но что толку от козы?» Чем несчастная коза могла так напугать тартускую профессуру — до сих пор ума не приложу…