Диана - Олег Валерьевич Куратов

некому, кроме дневника, то есть самого себя. Это мучило ещё больше, ведь дневник – это не собеседник.

Не стоит описывать, как ловко я использовал то, что Ника ничего не знала о том, что её папик – это мой дядя, а дядя Коля не знал, что Ника (она ему представилась Светой) – моя одноклассница. Недели через три я знал о них почти всё. Начал я с откровенно показного ухаживания, и сразу вляпался в настоящую любовь.

Ника с радостью согласилась сходить со мной в кафе, и когда я смотрел в её глаза и шептал, что я от неё чуть не с пятого класса тащусь, отвечала мне весёлым, радостным, ласковым смехом. И я был по-настоящему счастлив, ведь я не врал, она мне всегда нравилась. И в то же время я был в полном отчаянии, потому что видел воочию, что она играет, притворяется, лжёт. Но она не притворялась и не лгала, вот в чём штука. Просто я чувствовал, что в этот момент она меня по-настоящему любила. А в другие моменты она любила дядю Колю за его ум, опыт, эрудицию, мужественность и весёлый нрав. Вот тогда-то я и вспомнил всё, чему учил меня дядя Коля, – жизнь гораздо сложнее, чем кажется.

Ходить в забегаловки мы вскоре бросили, – Нике для откровений требовались всякие укромные местечки вроде детских площадок в кустиках и выпивка, да и мне в моём полубредовом состоянии спиртное помогало. Говорили обо всём, но я старался каждое своё слово сводить к её достоинствам: красоте, уму, обаянию, вкусам… Я знал, что подобная лесть как ничто другое располагает женщину к откровениям. Я рассказал о некоторых эротических воспоминаниях из своего детства, они её позабавили и посмешили, она тоже кое-что припомнила (или выдумала). Незаметно (я очень старался) мы перешли от общих воспоминаний о детской сексуальности до наших с ней отношений, до постоянного пожатия рук, а потом, конечно, до объятий и поцелуев. Она посмеивалась, но всё же заметно возбуждалась, а я вообще сходил с ума. Мы уже не могли жить без наших почти ежедневных тайных встреч. После всё более горячих поцелуев, объятий, ласк и нежных слов я, превозмогая известные ноющие боли в паху, яростно ненавидел её за папика Колю.

Его я по-прежнему любил, хотя иногда просто с ужасом представлял себе картины их заветных встреч. Эти мои кошмарные представления всегда начинались с одного и того же реального воспоминания: когда-то дядя Коля, стремясь к моему всестороннему образованию, рассказал мне о Бодлере. Он прочёл мне массу его стихов, но одно стихотворение особо врезалось мне в память. Вот дядя Коля стоит посреди своей гостиной, широко раскинув руки и вытянув куда-то ввысь своё ладное, изящное тело. Он не говорит, нет, он почти поёт о красоте и страстной любви, воспетой Бодлером:

…И лежала она, и давалась любить,

Улыбаясь от радости с выси дивана,

Если к ней, как к скале, я хотел подступить,

Всей любовью, бездонной как глубь океана.

Укрощённой тигрицею, глаз не сводя,

Принимала мечтательно разные позы,

И невинность, и похоть в движеньях блюдя,

Чаровали по-новому метаморфозы…

И назревшие гроздья грудей, и живот,

Эти нежные ангелы зла и порока,

Рвались душу мне свергнуть с хрустальных высот,

Где в покое сидела она одиноко…3

Его лицо становится торжественным и восторженным, словно лики древних Богов. Его тело, словно большая рыба, совершает ритмичные изгибы в такт со стихами, а лицо вдохновенно обращается к божественной наготе Ники.

Все видели, как выжимают большую, намокшую тряпку? Как эта тряпка скручивается, мучается, казалось бы, отдав всю влагу, чуть не вопит от боли, а её всё жмут и крутят, мучают и пытают, снова и снова. Так и душа моя, одновременно слушая проникновенный голос дяди Коли, отчаянно и тягостно видит, как зовут его прекрасное, упоённое радостью лицо Ники и её юное, изумительное обнажённое тело. Невозможно передать мою боль! Жгучую, изнурительную, полную неприятия и обиды боль. Она, казалось бы, выдавив из меня всю кровь, весь мой разум, всю мою стойкость, вновь и вновь возвращает эти картины и заново наслаждается своей пыткой. И так без конца – днём, на уроках, вечером – на улицах, ночью – в бессонных ворочаниях. Наверное, это то, что в старых романах называли любовной лихорадкой. Но у меня она не только любовная, к ней примешано врождённое почитание дяди, чувство неправильности, отчаянной несправедливости случившегося и по-прежнему предчувствие ещё большей, неминуемой беды. Эту грядущую беду я уже не в силах буду пережить.

В таком состоянии я продолжаю своё расследование. Понемногу Ника раскрывается всё больше и больше, и я, боготворя и ненавидя её одновременно, всё пробиваюсь и пробиваюсь к тайне их знакомства и отношений. Я захлёбываюсь в лести и в спиртном (да, я начал керосинить), иногда перебарщиваю, и это её настораживает. Она что-то почуяла и стала как-то особо пристально вглядываться в меня. Что это с тобой, деланно-небрежно начала она спрашивать меня, и я сразу вспомнил, что такие же вопросы стала задавать мне МАМА. Обеим я ответил, что влюблён. И обе, как ни странно, сказали мне одно и то же:

– А, это? Это пройдёт. Это быстро проходит.

МАМА – с родительской доброй улыбкой, а Ника – с материнской снисходительностью, ведь всё-таки она была старше и опытнее меня. И тут же поцеловала и немного испуганно прошептала мне прямо в ухо:

– Но ты всё-таки пока подожди, подожди подольше, ладно?

Я с упрямством и с осторожной настойчивостью выяснял историю их знакомства, и, наконец, Ника проболталась. Неохотно, по частям, чтобы раззадорить меня, она всё рассказала. И, как я и ожидал, это "всё" оказалось ожидаемо банальным для меня и чрезвычайно романтичным для неё.

Со своей дворовой компанией девушек они праздновали день семнадцатилетия одной из них. Тусовку возглавлял единственный парень – брат новорождённой (он был с женой); он выбрал ресторан, забронировал столик на пятерых, заказывал блюда, пронёс совсем немного выпивки в бутылке из-под лимонада. Парень этот человек положительный, гораздо старше сестры, и полностью правил балом как заботливый, но строгий старший брат. Разумеется, Ника и её подружки весь день с раннего утра провели в разных там салонах и парикмахерских и делали с собой всё, чтобы выглядеть постарше и поопытней.

Перед восемью часами, когда брат объявил конец празднества и потребовал счёт, в ресторан зашёл дядя Коля, по-видимому, поужинать, а может, заодно и порезвиться (ну, например, снять красивую девочку). На глаза ему попалась Ника, и он тут же пригласил её на танец, очень учтиво обратившись сначала к главе компании, а потом, после того, как брат, рассматривая счёт, безразлично пожал плечами, и