Ватага Василия Сталина - Игорь Абрамович Маринов

стал играющим тренером и в футбольной команде. Я играл центрфорварда и правого инсайда. У Боброва был властный характер, но он уже не всегда мог играть так же сильно, как прежде, до травмы, но почти вынуждал, особенно молодых, искать на поле только его. До смешного доходило. Анисимов Леха, помню, выходит один на один, в Ленинграде играли, мы ему — «бей же.», а Леха ищет Боброва, тот выходит на дальнюю штангу, пасует ему, вратарь перехватывает. К тому же иной раз тренеры ставили задачу путем антиигры выключить Боброва, который конечно же всегда может забить. Был такой защитник в минской команде, фамилия — Савось. Так он однажды так приклеился к Всеволоду, что не продыхнуть, — просто бегал рядом с ним, игрой не интересовался.

Всеволод очень тонко понимал и футбол, и хоккей. Помню, когда он стал тренером хоккейной сборной, Виктор Кузькин, известный цеэсковский защитник и капитан сборной, с восхищением рассказывал мне: «Бобров мало говорит, зато показывает много, да так, что дух захватывает». То же самое у него было и в «Спартаке». Да что вы хотите, если он Зингеру в двусторонней игре 3— 4 шайбы всегда почти забросит, а тогдашние корифеи, Майоровы да Старшинов, от силы одну-две.

Хочу добавить к рассказу Шувалова то, что пришлось однажды услышать от Бориса Майорова. Поехал «Спартак» в турне по Италии — товарищеские встречи. Команды там вполне приличные, хотя и не высшего международного класса. И естественно, что мы побеждали, иногда с немалым счетом. Но по окончании турне выяснилось, что больше всех шайб забросил играющий тренер Бобров, уже в возрасте, тогда как мы, игроки сборной СССР, оказались куда как менее результативными. Да и припоминаю, что голы все какие-то странные забивает Всеволод Михайлович — то посредине ворот, хотя там вратарь, то в ближний от голкипера, вроде прикрытый угол. Спросил его, в чем все же секрет. Он ответил: «Я смотрю, как вратарь перемещается, как увижу, что у него центр тяжести сместился, так бросаю под ту ногу, на какую он опирается в этот момент. Вот и весь секрет». «Я только головой покачал», — закончил свой рассказ Б. Майоров.

Н. Пучков: Мне посчастливилось около 10 лет пройти рядом с Всеволодом Бобровым по жизни. Он был прежде всего отличный мужик, рубашку последнюю отдаст тому, кого любит и уважает. Он был терпим, нетерпим был с наглецами, только с ними этот необычайно внутренне деликатный человек мог позволить себе грубый жест. Помню, как он намеренно унизил одного ничтожного типа, смазав его по физиономии пачкой денег. В общем, Бобров держался со всеми ровно как тренер. Как игрок постоянно требовал игры на себя, справедливо полагая, что ему по плечу то, что иным кажется недоступным. Тут он, правда, хватал порой и через край. К себе, в свой внутренний мир Бобров подпускал трудно, с большим разбором, хотя его постоянно окружала толпа приятелей и обожателей.

Всегда поражался его удивительным постижением любого игрового вида спорта. При мне, помнится, впервые брал в руки теннисную ракетку и казалось, что на корте выступает разрядник. Играй Всеволод в волейбол, баскетбол — все равно стал бы выдающимся спортсменом. Говорят, будто Всеволод не любил трудиться — ни на поле, ни на тренировках. Это совершенное заблуждение. На поле или на льду он не тратил себя на бесполезные метания туда-сюда для изображения интенсивной деятельности в матче. Он всегда готовил себя к решающему рывку, финту, прорыву, к результату, к голу. И делал это с непревзойденным мастерством. Но он и в трудолюбии, скажу я вам, был талантлив. Помню, как нравилось ему дополнительно тренироваться с вратарем, со мной в частности. Вот, например, отрабатывает он свои кроссы. Пройдет не 30 раз, а всего пятнадцать. Но как! С какой интенсивностью, с какой полной отдачей. Или набивал он свои точки, то есть отрабатывал броски с любимых позиций. Сделает не 50 раз, а всего 20. Но с какой тщательностью, в какой неподражаемой динамике. Вот это я и называю — быть талантливым и в трудолюбии. Безусловно, природная

одаренность позволяла Боброву совершать то, что другим недоступно. Но по крайней мере легкомысленно считать, что он не шлифовал, не берег, не оттачивал свой огромный талант.

Но еще важней в нем вот что. Спорт, футбол, хоккей не являлись для него лишь средством заработать на жизнь. Это теперь стал моден исключительно меркантильный взгляд на хоккей. Всеволод смотрел на спорт как художник, он жить не мог без футбола и хоккея. Мало ему было результата или вознаграждения, в его времена, прямо скажем, скромного сравнительно с нынешними заработками. Точно такое отношение я встретил у Боба Халла и Кена Драйдена, когда беседовал с ними. Пусть разные вещи — артист, художник и спортсмен. Но в чем-то существенном они сходны. Как художник или пианист ни дня прожить не может без палитры, кисти, карандаша, клавиатуры, инструмента, так же эти канадские профессионалы не способны жить без хоккея, жить, не пропуская через себя каждодневно хоккей. Таким же был Всеволод Бобров. Ныне подобных ему немного у нас.

...Ход клубка воспоминаний — особенный ход. То привычно отматывает назад, в прошлое. То вдруг дернется, будто уколотый, и, забирая по соседней нити, уже катится обратно, в настоящем, в будущем. Да и возможно ли иначе? Что прошлое без горизонта и есть ли люди, идущие вперед с головой, повернутой назад? Наверное, есть. Но только не эти двое.

Пучков и Шувалов то и дело прерывались, чтобы обратиться к хоккею сегодняшнего дня, к отдельным аспектам техники, не скупились на критические суждения, высказанные хоть и с сердцем, но с такой неподдельной задетостью за будущее спорта, с такой растревоженной заботой о его судьбе, что я не всегда решался вернуть их к первоначальной теме, дабы какую-то стройность изложения соблюсти. К тому же оба работают теперь с детьми, а потому, наверное, это будущее хоккея воспринимается ими с особенной остротой: ведь только малая часть его в их собственных руках, в дальнейшем грядущим вершат другие. При этом сразу же подчеркну, что порой оценки Пучкова и Шувалова расходятся диаметрально. Тем интересней, надо полагать, выслушать обоих.

«ПЛОЩАДКИ НЕ НАДО УМЕНЬШАТЬ». ОЦЕНКА И ПРОГНОЗ

В. Шувалов: Только одно условие — все, что выскажу, не относите за счет ворчания ветерана, которому прошлое — все свет, нынешнее — все тьма. У меня этого нет и никогда не было, я без пристрастий, потому что душой болею за наш хоккей.